Фотографический роман

В Вильнюсе идет спектакль по немецкому роману В. Г. Зебальда, самого сложного и самого актуального сегодня писателя конца XX века. Его поставил польский режиссер Кристиан Люпа, спектакли которого часто называют этическим оправданием театра. Рассказывает Алла Шендерова.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предположим, вы смотрите фотографии. Архитектура, пейзажи, незнакомые лица. Обычные черно-белые снимки вызывают необъяснимую тревогу, вы возвращаетесь к ним снова. Прояснить ее могут только пометки на полях. Такими «пометками» можно называть романы Зебальда, родившегося в 1944 году в Баварии и погибшего в автокатастрофе в 2001-м — в год, когда его книги были номинированы на Нобелевскую премию.

В 20 лет студент-филолог Винфрид Георг Максимилиан Зебальд стал свидетелем судебных процессов над сотрудниками Освенцима и Треблинки. Его потрясли не только факты, но и то, с каким энтузиазмом немцы, возрождавшие свою страну, одновременно стремились подавить память о прошлом. Вскоре Зебальд отказался от своего тройного имени, сократив его до букв В. Г., переселился в Англию, преподавал литературу, писал стихи и прозу и бесконечно путешествовал.

«Во второй половине 60-х годов я, отчасти из познавательных целей, отчасти из иных, порою не вполне ясно осознаваемых <…> неоднократно ездил из Англии в Бельгию. <…> В одну из таких поездок <…> мне отчего-то стало не по себе…» — так начинается роман «Аустерлиц», возникший из желания избавиться от той мутной, спазмами накатывающей дурноты, которую автор подарил своему герою, фамилией которого и названа книга.

Ровесник Зебальда, Кристиан Люпа родился в Польше и не испытал в юности подобных потрясений. В своих спектаклях он столь же неутомимо исследует историю ХХ века. Написанный от первого лица роман режиссер превращает в диалог Автора (знаменитый Валентинас Масальскис) и его героя Аустерлица, который, впервые мелькнув на вокзале в Антверпене, становится приятелем и проводником Автора в те «подвалы памяти», которые под давлением обстоятельств вытеснены и забыты — и Автором, и героем.

Случайный парень, не расстающийся с фотоаппаратом (как в реальности не расставался сам Зебальд), рассказывает Автору свою историю: как стал осознавать себя в Уэльсе, в приемной семье пастора, чья жена захворала — и мальчика отдали в интернат. Лишь на выпускном экзамене он узнал, что его имя не Дэвид Смит, а Жак Аустерлиц. К тому времени жена пастора умерла, да и сам он отходил в иные миры в больнице — историю своего усыновления Жак так и не узнал. Он поступил в Оксфорд, стал историком архитектуры. Рано вышел в отставку, поселился в Лондоне и — одержимый странной нервной болезнью — сжег все написанное.

Встречи Автора и героя происходят с 1960-х по 2001-й, флешбэки относятся к концу 1930-х. Но Аустерлиц, как и в романе, выглядит на удивление молодым: разве что шапка его кудрей — белых в романе и рыжих в спектакле — у актера Сергеюса Ивановаса сменяется голым черепом. Потертый кожаный рюкзак, по замечанию Автора, придающий герою сходство с философом Витгенштейном, добротные ботинки на босу ногу и какая-то особая, неуверенная походка — слабость в ногах, впервые испытанная на вокзале в Бельгии самим Зебальдом,— все это Люпа сделал частью образа Аустерлица. Актер «надел» это на себя так естественно, что не читавший роман и не заподозрит, что образ сконструирован из таких вот деталей, выуженных из книги.

Фирменная красная рамка, обрамляющая портал и ставшая «автографом» Люпы, повторяемым из спектакля в спектакль; полупрозрачный занавес, то превращающийся в экран, то исчезающий вовсе; обветшалая роскошь зала ожидания вокзала, аскетичная комната в Лондоне и отель в Мариенбаде, наконец, комнатка в Праге, где герой вспомнит себя, четырехлетнего,— места действия трансформируются с помощью видеопроекций Микаса Жукаускаса и сценографии, придуманной самим режиссером. Каждая деталь здесь важна — как бывает в снах или фильмах ужасов.

Ярко-зеленое платье подруги Аустерлица не дает ни ему, ни зрителям покоя, пока на сцене не появится призрак его матери, в похожем платье, но другого оттенка. Тоска, испытанная героем в Мариенбаде, будет визуализирована с помощью сновидчески-прекрасных кадров из фильма Алена Рене «В прошлом году в Мариенбаде», на которые будут наползать неясные тени, пока герой не различит в них мать, отца и себя маленького: в 1938-м, за год до оккупации Праги, они были там втроем.

Оставляя реальные ужасы за границами повествования, Зебальд называл свою книгу «элегией в прозе». Речь идет, конечно же, о Второй мировой, концлагерях и холокосте, но зритель поймет это не сразу. Оттого и стало нехорошо Зебальду на вокзале в Антверпене, что рядом — форт Бреендонк, превращенный нацистами в лагерь. На экране мелькнет что-то вроде фигурки, корчащейся от мук, и сразу исчезнет. Экран здесь вообще дополняет и проясняет реальность: письменный стол в обшарпанной комнате Аустерлица пуст, на нем лежат лишь фотоснимки. Но на экране этот же стол заставлен стопками книг.

Современная интерактивность (герои то и дело спускаются и бродят по залу), равно как перипетия и узнавание, свойственные античности,— все это есть в спектакле. Хотя сегодняшний театр давно забыл, как это делается. Вот как, например, должен реагировать Аустерлиц, раздобывший наконец адрес пражской квартиры, где до войны жили его мать, отец и их приятельница Вера. О ее существовании он и не подозревал, пока не увидел изъеденные грибком стены и старушку, воскликнувшую: «Жак?!» В реальности актер видит лишь проекцию стены и актрису Дануте Куодите, лепечущую по-французски. Тогда он молча замирает и, словно от головокружения, клонит голову к порталу. Фрагмент баховской «Мессы» не звучит даже, а брезжит — как брезжат в герое воспоминания детства и забытая чешская речь. Катарсис — как будто даже немного неприличное сегодня слово — тут как тут.

«История оживает только в тот момент, когда мы начинаем о ней думать»,— говорит Кристиан Люпа в интервью. Стало быть, прошлое, будущее и настоящее могут происходить параллельно. Мать, отец, детство Жака — все это происходит сейчас, пока он об этом вспоминает. Но тогда и хруст суставов подвешенного за руки узника (в этом романе, как и в других эссе, Зебальд приводит воспоминания Жана Амери, прошедшего Бреендонк и Аушвиц) происходит сейчас. Мир прекрасен и чудовищен. Тени жертв и мучителей оживают и снова оказываются в какой-то, как повторял Зебальд, тошнотворной близости.

Кристиан Люпа визуализирует все это в Молодежном театре Вильнюса. В 150 метрах от входа в театр есть прелестный средневековый проулок. Если бы газетный формат позволял, стоило бы, как делал писатель Зебальд, поместить в тексте его фото. Почти сразу за этим проходом начинается гетто, куда в 1941-м согнали 40 тыс. вильнюсских евреев. К 1943-му вопрос с ними был решен окончательно.