выставка живопись
В Малом Манеже открылась выставка народного художника России Василия Нестеренко. О его большом значении и специфике творческого метода размышлял ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН.
Измученный авангардом критик жаждет реализма, и жажда его время от времени утоляется. Как вот в случае с Василием Игоревичем Нестеренко.
Это мастер реалистической живописи с большой буквы в самом главном виде, и притом талант и труженик. И он пишет так, что другим мастерам реалистической живописи в самом главном виде должно быть стыдно. На фоне Василия Игоревича видно, какой на самом деле символист и мистик Илья Глазунов. Какое сильнейшее влияние оказала парижская школа на Зураба Церетели. Как портит художника Шилова мелкотемье женских и детских портретов и камерная заглаженность лессировок. Василий Нестеренко на фоне своих духовных отцов стоит как раскидистый дуб в расцвете сил среди изъеденных вредителями и возрастом пожилых не дубов, а даже каких-то вязов.
Как молодой дуб, он стоит с 1994 года, когда закончил большую блестящую картину "Триумф российского флота" и защитил ее как диплом в Суриковском институте. Он написал сотни полотен и прославился многочисленными выставками как в Нью-Йорке (в основном в банках — Сити-банк, Национальный Вестминстерский банк), так и в Москве (в основном в присутственных местах — администрация президента, мэрия, патриаршее подворье). Его обожает Юрий Лужков, и он делал ему выставки уже и в Малом Манеже, и в Большом, и вот теперь опять в Малом, а потом, наверное, опять в Большом. По слухам, сам Владимир Путин тоже его то ли уже обожает, то ли собирается. По слухам опять же, в Москве уже скоро будет его музей, и опять где-нибудь рядом с ГМИИ имени Пушкина, который уже окружен музеями Глазунова и Шилова.
Вот такой замечательный народный художник России, и на новой его выставке поразительно раскрывается единство творчества мастера в его разнообразии. Много пейзажей, но без исторической и в особенности духоподъемной живописи они совсем не смотрятся. Дело не в том, что они написаны немного наскоро, в заграничных командировках. Простительная этюдность вызвана командировочным цейтнотом, когда каждый день ест валюту, и это понятно, и не в ней дело. Дело в том, что за границей художник не ликует, и, несмотря на этюдную свободу, морские или речные в основном сюжеты, краски какие-то жухлые, тоскливые, мажутся иной раз будто не туда, мимо, потому что мастерство есть, но душа не поет без родины.
Иное дело — на родине! Когда пейзаж осенен какой-нибудь церковью, тихой обителью, золотом куполов на заднем плане, то он прямо преображается. Выставка открывается монументальной картиной "О, Русь моя родная!", и там на первом плане стадо коров, и одна (левая) прямо так выразительно смотрит, в упор, а сзади косогор, а вдали город, и в нем церковь сияет — и хорошо! И корове хорошо, и так она, повторю, выразительно смотрит, что, кажется, прямо слышишь: "Му-у-у, Ру-у-усь моя родная!" За границей такого нет.
Тут необходимо сказать несколько слов о развитии реализма. Давно уже доказали свою несостоятельность упреки тех, кто говорил, что мастера реалистического направления пользуются фотографией и это профанация. Писание по фотографии давно стало общепризнанным творческим методом больших мастеров. Но все дело в том, что сама фотография за столетие претерпела решительные изменения. Страшно вспомнить, с каким материалом приходилось работать мастерам старшего поколения, рисуя вождей,— жалкие черно-белые фотокарточки, полное отсутствие световоздушной среды. Иное дело теперь, когда фотография стала цветной, красочной. В своих лучших вещах Василий Нестеренко достигает уникального качества большого слайда, снятого в студии.
Здесь, конечно, есть свои сложности. Лучше всего в этой технике удаются портреты, а вот с исторической живописью несколько хуже. Понимаете, когда Василий Нестеренко пишет "Портрет матери", то это выглядит как согретая искренним чувством страница из журнала Burda Moden, рекламирующая яркие шелковые блузки для женщин среднего возраста, и это прекрасно. Однако когда он пишет "Русскую мадонну" (в тондо, на лугу), то картина выглядит как согретая искренним чувством страница из журнала "Лиза" или "Наташа", рекламирующая лучшее украшение девушки — легкое и прозрачное платье, но неудачная страница. Потому что этой молодой женщине зачем-то посадили на колени голого младенца без памперса (может быть, племянник?), и это ее нервирует. Традиционные реалисты, рисуя мадонну, как-то мудрили с позой, с выражением лица, теперь это не принято, все по фото. Но надо тогда, чтобы фотомодели лучше позировали. Скажем, глядя на лицо его мадонны, видишь, что женщина эта в расцвете привлекательности, заводная, раскованная, опытная — уж никак не Дева Мария. Лучше получается, когда он рисует исторические картины в виде актеров, исполняющих роль исторических персонажей,— например, Василия Ланового в виде Бернарда Шоу или Владимира Маторина в виде Бориса Годунова. Эти профессионально играют, и с их фотосессии в гриме вполне можно получить пристойное изображение исторического персонажа.
Но, видимо, профессиональных натурщиков мало, что немного портит большие исторические полотна Василия Нестеренко. Взять хоть его исполненное колоссальной силы полотно "Отстоим Севастополь!", написанное в период борьбы Юрия Михайловича Лужкова за этот русский город на украинской территории и посвященное событиям Крымской войны. Там на первом плане пушка, прямо на зрителя; над пушкой наводчик, глаза прямо на зрителя; над наводчиком стрелок с ружьем, дулом опять же прямо в тебя; а над ними — священник с иконой все это дело благословляет. Прямо даже слабость в животе чувствуешь, как они все это на тебя пялят, чувствуется, сейчас пальнут. Сильная вещь, повторю, но на десять персонажей картины у художника было, кажется, всего три натурщика, поэтому одно и то же лицо в разных видах, поросшее бородами разных цветов, встречается по три раза. Это создает ненужный в такой искренней картине театральный эффект.
Гораздо лучше у господина Нестеренко получается с церковными фигурами. Дело в том, что он их обычно рисует в пейзаже, даже просто в лесу, среди елок, и там они как-то естественнее приживаются. Знаете, когда студийная фотография церковного иерарха в полном облачении с иконой встречается вам в нехоженом хвойном лесу, сразу чувствуется, что это чудо, и на выражение лица особого внимания не обращаешь. У Нестеренко все в лесу — и Рождество среди елок, и Троица тоже вся в растительности. Чувствуется, что православие для художника — природное явление русской земли. Это правильно.
Но и здесь бывают накладки — например, в картине "Наедине с собой". Там инок ушел в перелесок и машинально ломает веточку. Хорошо. Но выражение лица у него такое — глаза недобро сощурены, губы сжаты, рот кривится, и кажется, будто наедине с собой герой вспоминает что-то нехорошее. Ну как если бы фотограф, когда его снимал для картины, сказал: "Ну подумай ты о чем-нибудь своем, что у тебя на душе". А тот, прямо скажем, подумал, и это не лучшим образом отразилось.
В общем, у мастера еще большой путь, ему еще предстоит долго работать над приспособлением фотографий своих героев к своим картинам, и, имея в виду его сравнительно юный возраст, мы, несомненно, еще порадуемся различным этапам его творческого пути. Быть ему и членом Общественной палаты, и президентом Академии художеств, и много кем еще. И в добрый путь. Одно расстраивает. Измученный авангардом критик жаждет реализма, и жажда его время от времени утоляется, но так, что думаешь: а вот перформансы эти с хеппенингами. Что ни говори, а что-то в них есть. Какая-то живая творческая струя, да и просто человеческое содержание.