премьера опера
В Концертном зале имени Чайковского артисты театра "Геликон-опера" представили свое исполнение оперы Моцарта "Милосердие Тита" (La clemenza di Tito). Этим представлением открылся филармонический фестиваль, посвященный 250-летию великого композитора. СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ не мог определиться с тем, кому в этой ситуации сочувствовать — Моцарту, Титу или публике, однако в результате решил посочувствовать певцам.
Исполнение было не концертное, а вполне себе сценическое: поставил эту позднюю моцартовскую оперу Дмитрий Бертман самолично, а оформляла традиционная геликоновская художественная двоица — Игорь Нежный и Татьяна Тулубьева. Вся сцена была застлана чем-то черным и полимерным — наподобие пленки, которой садоводы укрывают грядки с клубникой. Посреди же сцены, по всей ее ширине, проходила плоскодонная канавка (шириной с метра два и глубиной по щиколотку), и впрямь заполненная водой — что, в общем, смотрелось тоже скорее по-дачному. (Тем более что в антракте служители сцены заботливо восполняли уровень воды в канавке при помощи пластмассовой леечки.)
Обойти канавку даже при сильном желании было довольно-таки сложно, поэтому все мизансцены так или иначе строились на том, что кто-то из героев, к всеобщему удовольствию, или просто шлепал по водичке вброд, или драматически "нырял". Для разнообразия применялись побрызгивания водой друг на друга или запускание бумажного кораблика. Как особо живописный вариант стоит расценивать группировку из полуобнаженных мужчин в черных полиэтиленовых нарядах (часть "хора патрициев и сенаторов", если судить по либретто), которые в финале первого акта макали в канавку знамена из серенькой органзы. Шуршание полиэтилена, звук плюхающейся ткани и воды, капающей с мокрых знамен, вкупе создавали такой интенсивный звуковой фон, с которым оркестр "Геликон-оперы" под управлением Владимира Понькина, располагавшийся на месте партера, как в подобных случаях и бывает в КЗЧ, едва-едва мог тягаться.
Впрочем, плюхание, журчание и проч. тоже еще не составляли главной проблемы. Все исполнители были босы и вдобавок постоянно мокры. В таком виде и на персидском ковре вряд ли будешь чувствовать себя грациозно. А у них под ногами был мокрый полиэтилен. К счастью, обошлось не то что без травм, но и почти без падений ("почти" — потому что пару раз к этому шло прямо по ходу действия, а на аплодисментах певцы начали поскальзываться всерьез). Просто счастье, что оперу исполняли не на традиционной оперной сцене с ее обычным уклоном, а на вполне себе горизонтальных концертных подмостках.
Когда плеск воды стихал, внимание отвлекало антре хора в нарядах, выдающих пламенную зависть художника по костюмам к успехам Валентина Юдашкина. Или одинокий выход загадочной дамы под вуалью, которая долго и задумчиво шла по щиколотку в воде, не обращая внимания на происходящее на сцене.
Пора пояснить, в чем специфика "Милосердия Тита", ибо эту оперу и в самом деле знают очень мало (не стану ручаться, кстати, что после нынешнего геликоновского шоу общественное отношение к "Милосердию" решительно потеплеет). Это одно из последних крупных произведений Моцарта. Из итальянских опер — самая последняя. Из опер вообще — предпоследняя: позже была лишь "Волшебная флейта". Написано "Милосердие" по официальному заказу в честь пражской коронации императора Леопольда II как короля Чехии, и премьера ее, соответственно, также состоялась в Праге 5 сентября 1791 года. В основе оперы — знаменитое либретто аббата Метастазио, один из самых популярных образчиков жанра, не в последнюю очередь обязанный своей популярностью образу идеального монарха, который в либретто выведен. В определенном смысле это продолжение Тита из "Береники" Расина — тем более что начинается "Милосердие Тита" там, где, условно говоря, заканчивается "Береника". Но у Метастазио римский император мало того что красиво и благородно чувствует, но также и ведет себя с сокрушающим великодушием и благородством — причем что по отношению к придворным, что по отношению к подданным. Любой европейский монарх эпохи Просвещения, заказывавший очередную оперу на это либретто, втайне надеялся на то, что его подданные увидят на сцене прямой портрет собственного правителя.
Сюжет одновременно и прост, и запутан. Молодой патриций Секст, близкий друг и наперсник Тита, очарован коварной интриганкой Вителлией, которая любовным шантажом приказывает ему убить императора. Помучившись, Секст все устраивает, но так неудачно, что его арестовывают и подвергают суду. Император довольно-таки фраппирован масштабами человеческой испорченности и думает, не порвать ли ему с собственным реноме милостивца, но в итоге прощает всех и вся. Ликование, занавес. Параллельно мелькают еще одна любовная линия (Анний и Сервилия), две августейшие помолвки и резонерские речи префекта преторианской гвардии Публия. Декорации, по либретто, представляют в разные моменты и форум, и Палатинский дворец, и темницу, и арену Колизея, и Капитолий.
Постановочная проблема во всем этом есть только одна. В соответствии с традициями жанра две значительные мужские партии — Секст и Анний — Моцарт написал для меццо-сопрано. И именно от этой проблемы оттолкнулась постановочная фантазия Дмитрия Бертмана. В результате оба молодых человека "раздвоились". Секста замечательно пела Лариса Костюк, партию Анния превосходно исполнила Мария Масхулия; обе были одеты в одинаковые не то штаны, не то юбки и блузки с галстучками. И у обеих было второе "я" — молчаливые молодые люди, облаченные и причесанные точно таким же образом. То есть, допустим, плескались в бассейне со своими дамами сердца эти молодые люди без речей, в то время как их поющие ипостаси стояли на берегу "бассейна" и на все это смотрели философски.
Тем более обидно, что вокал при этом демонстрировался отменный. Особенно это касается женской части состава. Помимо упоминавшихся меццо-сопрано вполне достойно и музыкально справилась со своей партией Елена Вознесенская (Сервилия). На этом фоне бледно смотрелась даже одаренная австрийка Шарлотта Лейтнер, приглашенная на партию Вителлии.
Впрочем, суть происходящего нелегко было понять. Вся опера шла с выброшенными речитативами. Полностью выброшенными — одни арии, ансамбли и хоры, причем зачастую и те были переставлены местами по абсолютно загадочным надобностям. Столь же загадочным образом оркестр запросто расходился с певцами на тон и не выдал в приличном виде ни одного из красивейших духовых соло. При менее похоронных темпах, чем заданные Владимиром Понькиным, даже с речитативами опера легко уложилась бы в два с половиной часа, связности же и гармоничности было бы больше в разы, а зрители следили бы за связностью действия, а не за задиранием мокрых подолов.