Вот уже несколько лет наш каждое наше "Рождество" заканчивается счастливо — рождественской историей ЛЮДМИЛЫ ПЕТРУШЕВСКОЙ. Эту праздничную традицию мы оберегаем очень ревниво, и автор щедро и неизменно предоставляет нам такую возможность.
В витрине магазина было много зеркал — одно огромное, в резной дубовой раме невиданной красоты, затем десять средних овальных, каждое из которых могло служить прекрасным портретом для прохожих (вообще-то какова морда, таково и изображение; могли бы возникнуть трагедии, думали зеркала — однако все без исключения граждане приостанавливались и любовались на себя, никто не отворачивался и не плевался при виде собственного отражения).
И наконец, в витрине помещались девятнадцать штук зеркал разнокалиберных, в том числе и самое маленькое, квадратное, которое пристроилось в глубине и, собственно говоря, его никто из проходящих не видел. Зачем его туда поставили, вообще было непонятно. То есть под вопросом оказывался сам смысл существования такого предмета на витрине!
Ведь оно было простое, темноватое, и даже слухи ходили, что изнанка у него оловянная!
Остальные-то зеркала просто красовались перед прохожими — плоские и слегка вогнутые по краям, выпуклые и впалые, горбатые и венецианские, с узорчатой стеклянной рамой.
Самое главное вообще называлось "Псише"!
И они не продавались.
Трудно сказать, то ли хозяин магазина особенно любил эти отражающие поверхности, то ли попросту хотел привлечь внимание к магазину в целях рекламы — но они стояли на витрине только для вида.
А может быть, дело было в другом.
Поговаривали, что старый владелец — просто обедневший брат короля и перед тем как покинуть родовой замок, он собрал все что в нем было и открыл свою лавочку здесь, в городе, мало ли, а вдруг кто-нибудь соберется что-нибудь купить!
А зеркала он вывесил наружи, чтобы в них не смотреться. Может быть, ему не хотелось себя видеть.
Во всяком случае, все наличные зеркала располагались именно снаружи.
На вопрос, почему они там стоят, хозяин отвечал строго и преувеличенно любезно:
— Оформление витрины.
Как будто хранил некоторую тайну.
Единственная сотрудница хозяина, дальняя тетка, солидная дама по прозвищу Кувшиня, раз в неделю посещала сообщество зеркал. У тетушки Кувшини имелись в хозяйстве щетки, тряпки и бутылочка со специальной жидкостью (как шептались в магазине, это был эликсир для протирки бриллиантов!).
Итак, прохожие тормозили на бегу и засматривались в зеркала. Главное показывало зрителя целиком, средние по частям, то есть бюст до макушки или центральную часть туловища, а маленькие вообще вразнобой, кто что ухватит — пуговицу, карман, большой палец. Ухо кошки. Растопыренную воронью лапу, промелькнувшую перед приземлением. Дребедень, короче.
В целом это было похоже на картину художника-авангардиста. Пикассо бы позавидовал такому хрустально-чистому, подробному, лучезарному и раздробленному на грани изображению. Бриллиант, а не витрина!
Всякое зеркало в ней имело свое точное место — от самого ничтожного, того самого, маленького и квадратного, которое пристроилось в глубине неизвестно зачем, до центрального, завитого как парик, в амурах и венках, стоящего слева по центру.
Хозяин строго следил насчет еженедельных протирок, а по поводу самого маленького предупреждал об осторожности, чтобы с места не сдвигать!
Но в витрине царили свои порядки, свои мерки и законы.
Все равно что в семье.
Дело в том, что когда нас оценивают наши близкие и родные, одноклассники и соседи, то вблизи никто никогда и не заподозрит, что имеет дело с выдающейся личностью! А то такую личность и локтем толкнут.
Только иногда и издалека доносится весточка о том, что, оказывается, ваш дальний троюродный дед известен всему миру как автор книги о супах или создатель теории брюк! А в семье его презирали, держали на старом диванчике и попрекали за дневной храп.
Так и в нашем случае — тусклое маленькое зеркало почему-то очень заботило хозяина, а сотоварищи по витрине дружно считали этот стеклянный квадратик ничтожеством, мелким и упрямым.
Что бы тебе немного не подвинуться, тогда Второе Слева трюмо разместится не под углом, а прямо!
Но Маленькое упорно стояло на своем месте.
Ну и стой. Не обращайте на него внимания.
В витрине господствовало, кстати, такое мнение: ничего не принимать близко к сердцу, все провожать лишь беглым взором, проводил — встречай следующее, но ни на чем не останавливайся! Это вредно для отражающей поверхности. Слишком много информации.
И то сказать — мелькали велосипеды, собаки, машины, дальние облака, дождевые потоки, вихри снега, воцарялись туманы. Мимо шмыгали школьники, неторопливо проходили люди в форме, долго громыхали мимо уборочные комбайны. Ползли, обращая на витрину робкое внимание, старушки. Тормозила молодежь, взбивая или затягивая то, что у них было в данный момент на голове. Дамы задерживались, вертелись, якобы интересуясь выставленными антикварными объектами.
Происходили ночи, каждая в своем блеске фонарей, рекламных огней и еле заметных звезд, наступали прекрасные рассветы, особенно глубоким летом, и это были настоящие спектакли — от черного бархата к синеве, к лиловой мгле и затем к сияющим розам.
Что говорить, мир, отражаемый зеркалами, был прекрасен!
Но эти пустые стекла — они ничего не запоминали, еще новости.
Маленькое зеркало в углу тоже получало свою долю света и тьмы, в нем мелькали клочки, блестки и детали нижней части жизни — сверкающий обод велосипедного колеса, качающееся, надутое днище сумки, порхнувшая из рук газета, быстрые каблучки, тяжело прыгающий резиновый колпачок костыля.
И то хорошо.
Мало, видимо, ему было надо.
Тем не менее какая-то тайна заключалась в том, что хозяин берег это ничтожество и каждый раз предостерегал Кувшиню, чтобы она аккуратно обращалась именно с данным объектом. Ни в коем случае чтобы ничего не стряслось с тем в углу, с тем маленьким!
И он даже несколько раз лично протирал его, как глазик ребенка, поджавши губы от усердия и заботливо скрючив руку. А Кувшиня покачивала головой: не беритесь за эту работу, ой не надо. Не для принцев это занятие.
Ясное дело, что толстая Кувшиня не очень любила данный мелкий предмет. Пшикнет жидкостью из флакончика, а протрет кое-как, и зеркальце иногда слепло на неделю, особенно если хозяин уезжал по делам.
Но он возвращался и первым делом останавливался перед витриной, проверял, как протерто и блестит ли содержимое его витрины — особенно то, зеркальце заднего вида. И Кувшиня получала выговор и лезла протирать заново новоявленное сокровище, при этом она шептала что-то, пыхтя. Ей, понятное дело, было тяжело — аристократке и просвещенному человеку да заниматься уборкой! (Прежним королям она вроде бы приходилась десятиюродной кузиной.)
Конечно, среди обитателей витрины ходили всякие предположения.
Народ поговаривал, что Маленькое з.— это явно осколок какого-то большого и очень ценного зеркала. Может быть, царского? И что хозяин явно хочет его продать за большие денежки. То есть мало ли что в нем отражалось. Царицы, царевны! Убийства, мало ли.
Иначе что беречь такую мелочь!
Спрашивали Маленькое з. Оно не возражало, но и не говорило ничего конкретного. Напускало туману. Гордое слишком!
А то у кого-то рождалось мнение, что у него есть какие-то свойства. Что оно якобы древнее и, грубо говоря, волшебное. Магическое?
И не раз все население витрины приступало к нему с вопросом: да или нет. Однажды получился ответ "Да".
— Да?!?
А в чем заключается, осторожно стали спрашивать дальше. В чем?
Ответа все не было.
Малому гордецу присвоили прозвище "гений", в шутливой форме, конечно.
— Эй ты, гений! Опять ни шута не видишь? Не помыли тебя?
— Ах оставьте его, он гений! Как он отразил резиновый сапог!
— Он у нас по подробностям. О, о, прославь собачий хвост! Смотри, пакет с мусором понесли! Это твоя тема!
И так далее.
Но однажды из угла витрины донеслось что-то.
— Але, мы не слышим! Повтори, гений!
Он проговорил что-то типа "Я могу остановить".
"Можешь остановить что?" — последовал законный вопрос.
"То, что надвигается",— прошелестело из угла.
"Ну и что?"
"И тогда я погибну",— тихо сказал этот гений.
Гибели боялись они все, и каждый знал, что зеркала умирают. Пятнышко, второе, темная полоска — и дело пропало.
Все они при этом предчувствовали чужую кончину (и ревниво следили за приметами) — однако совершенно не верили в свою.
Поэтому они развеселились и дружно сказали то, что обычно говорят в ответ на такие заявления:
— Ты еще всех нас переживешь!
— Маленькое живучей большого,— вздохнуло Среднее зеркало, которое претендовало на первенство, потому что было без единого изъяна и считало, что рама еще не значит ничего.
— Да ну! Гений, не бойся, тебе сделают новую амальгаму! И вперед по кочкам! — сказало одно Среднее з. с пятнышком, которое верило в оживление с помощью операции.
Большое з. трагически молчало. У него имелась уже темная полоска. Но оно надеялось на свою прекрасную раму и на то, что мы достойны реставрации в первую очередь.
— Да нам всем тут без исключения должны сделать новую амальгаму! — сказало оно наконец.
— Да, и тогда нас наконец купят! — вырвалось у Среднего з. с пятнышком.
(Витрина подозревала, что никто и никогда не интересовался ценой на зеркала, потому что они все были старые. Старое никому не нужно! Сейчас мода на новое!)
— Да некоторым и новое покрытие не поможет,— проскрежетало одно кривоватое зеркало по прозвищу Дядя Свист.
Все довольно посмеялись, имея в виду самого Дядю Свиста, и замолчали, отражая мокрую ночную мостовую, сверкающие лужи, мелкие снежинки и темные дома.
Зеркала, разумеется, чувствовали, что если бы не хозяин, никто бы и не поглядел в их сторону. Это только он обожал старые вещи, свою коллекцию древностей. И он ценил именно знаки времени, муть, пятна, царапины.
Еще бы, это ведь были следы жизни его предков-королей!
Но он один был таковский, подслеповатый чудак.
И у него не было денег на реставрацию. Видимо, поэтому он не раз говорил, что в старой вещи все должно быть подлинно.
Поскольку некоторые покупатели отдавали вещи в реставрацию — купленные темные картины, фарфоровых кукол с сомнительно поцарапанным цветом лица и со слегка побитыми носами, потертую мебель.
Такая была мода, улучшать. Чтобы было старое, но новое. А хозяева города вообще не церемонились с древними домами и сносили все подряд.
Все выходило из рук ремонтников в возмутительно новеньком виде, якобы старые здания с пластиковыми скульптурами, блестящие светлые, как облитые клеем картины, куклы с абсолютно розовыми лицами в цветущем состоянии, чисто как витринные манекены.
Это была трагедия, которую могло исправить только время в виде трехсот последующих лет. Или немедленное землетрясение (или приезд на дачу на летние каникулы пятерых внуков с друзьями).
Но мы еще не сказали о главной любви зеркал.
Рыжая Крошка была внучкой хозяина. Ее еще звали Маленькая Принцесса. Родители ее, врачи, трудились в дебрях Африки, а девочка жила с дедом. Она бегала в школу, трудолюбиво ходила в музыкалку со скрипочкой и огромной папкой — и каждый раз мимо витрины. Зеркала любовно повторяли ее золотой шлем, машущие веера розовых пальчиков, блеск синих глаз.
— У нас, когда я жил у старых хозяев, у королей, был огромный сад,— говаривал Дядя Свист, любовно провожая всей своей поверхностью вихрь по имени Рыжая Крошка,— и этот сад было видно в окно. Там зрела малина.
— Ну и что ты этим хочешь сказать? Где логика? — вопрошало придирчивое Кривоватое зеркало.
— У нее рот как ягода, вы обратили внимание? Как три ягоды малины.
— Ну ты поэт, Свист! — хихикало Кривоватое з.— Влюбился?
--У меня нет души,— серьезно отвечал Дядя Свист.— А то бы да.
Вообще зеркала все любили Рыжую Крошку, но страсти достигли накала в особенности в тот момент, когда она выпросила у деда одно старое венецианское зеркало и его долго снимали с крюка, переполошили всю витрину, оно плакало от счастья, запотело. Его провожали общими криками зависти, которые звучали как "Ну, старик, поздравляю!" и "Мы тебя ждем всегда, имей в виду!". Последнее напутствие было такое: "Когда разобьешься, все равно возвращайся, склеим!"
Венецианца унесли наверх, в прекрасную домашнюю жизнь, отражать принцессу, Рыжую Крошку, все закаты и рассветы ее шестнадцати лет.
А у зеркал появилась робкая мечта когда-нибудь тоже пригодиться девочке. Они иногда видели сны о втором этаже, о маленькой спальне с фортепьяно.
— Ну и вот, и снится мне второй этаж,— как обычно, начинал Дядя Свист, а его перебивали.
— Где его там повесили, ты не рассмотрел?
Они спрашивали его якобы заботливо, а на самом деле завистливо:
— В прихожей? Там же темно!
Рыжая Крошка была всю свою жизнь, от колясочного периода, когда они видели разве что ее крутой лобик и золотую кудрявую макушку, и то эту честь имели только маленькие зеркала понизу,— итак, она была любимейшим объектом изображения тридцати стеклянных живописцев и их общим сокровищем, даже тогда, когда она начала взрослеть и предпочла им всем мутноватого венецианского аристократа).
Итак, однажды вечером толпа зеркал молчала, провожая позднее такси.
Шестьдесят стоп-сигналов было трудолюбиво отражено и исчезло.
Вдруг витрина вздрогнула.
Ничего не отразилось в ней, только какой-то сгусток непрозрачной тьмы смазал сверкающие поверхности, убрал в этом месте ночной блеск, мокрую мостовую, свет фонарей.
Одно мгновение — и все вернулось.
Что это было?
Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало еще одно, новое, сказало:
— Никто ничего не заметил.
— Я,— ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.
— Ему видно все,— откликнулся Дядя Свист.— Но частями.
— Ты тоже ничего не видел,— повторило Псише.— Понятно?
Все помолчали.
— А что, что-то произошло? Случилось? — вмешалось Кривоватое з.
Средние заверили, что ничего.
Гений сказал:
— Это прошло одиночество. Я его знаю триста лет.
— Да,— поддакнул Дядя Свист.— Прошла гибель.
Гений тихо продолжал:
— Оно вышло на охоту.
— Я боюсь,— сказало Среднее з. с пятнышком.
— Оно охотится за живым существом, не бойся.— Отметил Дядя Свист.— Мы неживые.
— Мы не мертвые,— откликнулось Псише,— но нас это не касается никак. Мы ничего не принимаем во внимание.
Дядя Свист помолчал и вдруг заволновался, чего с ним раньше не было:
— Сто лет назад оно выбрало ребенка. Знаменитое исчезновение девочки. Судили невинного прохожего и казнили. Мои хозяева оставили газету на столе. Я висело против окна и все отражало. Я могло бы быть свидетелем, но мы не храним отпечатки.
— Не надо, не надо об этом,— залепетали зеркала.
Дядя Свист продолжал:
— Девочка шла по улице с няней, одиночество пролетело. Ребенок исчез навсегда. Няню тоже судили и отправили на каторгу. Хозяева потом говорили, что няня там умерла.
— А что ему надо? — спросило Среднее с пятнышком.
— Ему нужно самое лучшее. Оно то, что берет навеки и никогда уже не отдает.
— У него много имен,— откликнулся Гений.
— Зависть к живому,— пояснил Дядя Свист.
— Смерть? — бесстрастно спросило Кривое з. с пятнышком.
— У него много имен, тебе сказано,— повторил Дядя Свист.
— Мы не должны ничего запоминать,— громко произнесло Псише.— Нас ничего не касается.— Дядя Свист, мало тебе одного пятна?
Но Дядю Свиста было уже не остановить:
— Ты, гений, я что-то слышал о тебе.
— Да,— откликнулись из угла.
— Я слышал о тебе примерно в то же время. Что только ты один мог. В тот самый момент.
— Да,— прозвучало снова.
— А где ты был?
— Меня отдали в ремонт и положили лицом вниз.
— Понятно,— задумчиво сказал Дядя Свист.— Погоди. Ты был на "Титанике"? Когда одиночество налетело на корабль?
— Нет, я был далеко.
— Хотя да, если бы ты там был. Тебе что-то вообще удавалось?
— Не думаю. Не уверен.
— Ты не хочешь говорить. Да?
Молчание было в ответ.
— Конечно, если тебе удавалось кого-то спасти, то спасенные так и не узнали, что им угрожало. Погоди, но ведь ты тоже должен был бы погибнуть?
— Примерно так,— еле слышно откликнулся Гений.
— Но ты здесь. Значит, ты никого не спас.
Что-то неразборчивое прошелестело в углу.
— Что ты сказал? Меньше? — переспросил Дядя Свист.— Ты становился меньше?
Гений не отвечал.
— Мы зеркала,— произнесло Псише как заклинание.— Мы отражаем, и мы ничего не пропускаем внутрь. Мы ни на что не реагируем.
Прошел бездомный старик с большими сумками. Он еле волок свои истощенные ноги. Зеркала подробно его проводили к ближайшей помойке и отпустили с миром.
— Маленькое трусливенькое,— сказал Дядя Свист неизвестно кому.
Вскоре началось представление под названием "Восход солнца", и вся сияющая компания за стеклом витрины дружно отпраздновала это событие, чтобы затем провести сеанс под названием "Утро городской улицы".
--О, если бы мы могли записывать все что видим,— мечтательно произнесло Кривоватое зеркало,— а затем воспроизводить запись. Как это было бы полезно!
--Конечно! — встрял дядя Дядя Свист.— У тебя все башни пизанские! Все люди косые инвалиды! Мастер кривых полурож!
— Это юмор, или ты не соображаешь? — возразило Кривоватое,— это мой тип отношения к жизни. Я все вижу слегка не так. А вот большое зеркало — оно очерняет действительность. У него темные пятна! А гений вообще ничтожество, у него и собственного взгляда нет.
И потекло обычное заседание Отражателей Реальности, перекрестные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны. Но внешне все выглядело очень достойно — зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.
И вдруг все прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стерлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.
Псише сказало:
— Оно ищет.
Кривоватое з., оскорбленное всем предыдущим разговором, ляпнуло:
— Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.
--Ты! — прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно. Невидимое придвинулось. Снова как вазелином мазнули по стеклу. Потом все восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.
Стало быть, начались новые времена.
В округе шныряло голодное Одиночество, и нельзя было вслух произносить имени Рыжей.
Все обрушились на Кривоватое зеркало, которое от обиды хихикало и притворялось дураком.
— А пчу? А пчему нельзя ее называть? А если я хочу? У нас свобода слова! Террористы вы!
Пока наконец Дядя Свист не сказал:
— Оставьте его в покое. Кривое не такое дурное как кажется.
— Прям,— на последнем взлете гордости возразило Кривое, однако замолкло наглухо.
— Оно караулит, оно караулит,— все равно шелестели ему зеркала.— Не надо, не надо было произносить.
Кривое наконец запотело и потекло слезами.
И тут, в самый разгар трагедии, из дверей магазина выскочила Рыжая Крошка, тряся своими темными кудрями.
На ней была клетчатая школьная юбка, короткий пиджачок и новые огромные ботинки, которые делали ее похожей на длинноногую муху.
Псише с удовольствием повторило этот незабываемый образ в полный рост (Рыжая Крошка всегда охотно ему позировала), а остальной зеркальный хор подхватил сюжет, и его участники воспели кто что мог — кто подошвы, кто пиджак, кто скрипку, разложив ее на десять граней.
Гению обычно доставалось откликнуться на нижнюю часть папки для нот — но на сей раз только край юбочки трепыхнулся в нем и исчез.
Крошка помахала деду сквозь витрину (целые россыпи розовых вееров отразились в зеркалах) и помчалась со своей скрипкой в школу.
От волнения зеркала немного дрожали (или это прогрохотал мимо очередной мусороуборочный танк).
И тут опять наступила слепота, которая длилась мгновение.
Это Одиночество просквозило мимо в своих жадных поисках.
Оно имело возможность найти жертву в любом месте, в том числе и здесь — и витрина ничего не смогла бы с этим поделать, однако зеркала трепетали. Кривое з. плакало уже откровенно (жалело себя).
И в этот момент прозвучало:
— Рыжая Крошка прекрасней всего, что есть на свете!
Они едва не раскололись от ужаса.
— Кто? Что? Зачем? — зазвенели стекла.
— Дурак! Гений идиот! — рявкнул Дядя Свист.
— Ни Венеция, ни Венера, ни Нефертити, ни все красавицы мира, ничто не сравнится с Рыжей Крошкой!
Это вещал Гений. Это говорил он, тихоня, вечный молчальник.
— Зачем,— тоскливо забормотали зеркала.— Не надо, не надо произносить!
— Она скоро появится здесь, потому что, по-моему, она забыла ноты! — продолжал Гений своим громким глуховатым басом.
— О, о — зачем — предатель — молчи, дурак, убьем — что ты делаешь — вот вам и гений — а вы валили на меня — а я всегда знал, что он такой — он сошел с ума! — звенело в витрине.
— Она скоро вернется! — трубил Гений.
Дважды промелькнуло взбудораженное Одиночество, дважды все погружалось в мгновенный сон.
— Вот она идет, я сейчас ее отражу! — из последних сил крикнул Гений. Он весь дрожал. Стекло витрины звенело.
— Гений, это злодейство,— перебил его Дядя Свист.— Это предательство!
— Вот она! Смотрите! Вот! Тут! — хрипел Гений.
В этот момент Одиночество всей своей безымянной массой встало в зеркалах витрины, и даже как бы нагнулось всмотреться, откуда идет этот голос — и жизнь ушла, как бы выпитая со стеклянных поверхностей. Не было ничего.
Однако настало время, и зеркала стали оживать. В них снова заиграл свет, снова отразились машины, люди, облака.
Крошки не было. Она исчезла.
Зеркала все поняли.
Они запотели, по их стеклам, драгоценным, старинным, поплыли дорожки слез. Жизнь затуманилась, перестала двигаться и сверкать. Порча надвигалась на хрусталь, на деревянные резные рамы. Старые зеркала источали влагу.
В витрину изнутри заглянула встревоженная Кувшиня, позвала хозяина, они вдвоем стали выносить зеркала в дом, потом пытались заделывать какие-то подозрительные щели в оконном стекле.
Зеркала неудержимо плакали. Кувшиня протирала их, выжимала тряпочку и снова протирала — и все без толку.
Пока вдруг у витрины на улице не остановился хрупкий силуэт, осененный кучей темно-красных кудрей, и пять длинных пальцев не выбили на стекле легкую дробь!
— Деда! Привет! Че случилось? Кувшиня, что с тобой?
— Не Кувшиня, а Графиня,— привычно поправил ее дед.
Зеркала тут же быстро просохли, опомнились, у них закружились от счастья отражения — вот потолок магазина, вот стены, битком забитые шкафчиками и полками со всякой ерундой, вот дорогая Графиня, вот любимый хозяин, который радостно машет в сторону двери, вот принцесса Рыжая Крошка, которая ворвалась в магазин со своей скрипкой и завопила:
— А я ноты дома забыла! Играла по памяти!
Графиня ахнула:
— На экзамен без нот??? Сумасшедшая!
— Три с плюсом! Вот! Закончила, все! Урра!
— Жива, жива,— пели зеркала.
Все, кроме одного.
Гений остался лежать в своем углу кучкой пепла с крошечным кристалликом внутри.
Вскоре переселенцев протерли насухо и повесили по местам.
Там-то все и обнаружилось.
Большое Псише сказало, как отрубило:
— Гений не выдержал своего предательства.
— Да, да,— откликнулись, сверкая от счастья, остальные.
Ведь произошло чудо — о них позаботились, их приглашали в гости в дом, целое приключение!
А Дядя Свист после долгого молчания вдруг сказал:
— Ну нет. Ну уж нет.
— Что — нет? Да и да! — решительно ответило Псише.
— Я говорю нет, не предательство.
— Докажи! — Вякнуло Кривое з. У него снова появилось право голоса. Рыжая Крошка спаслась!
— Гений остановил его. И погиб. Уменьшился до точки.
— Остановил кого? — спросило Кривое з. недоверчиво.— Мы, зеркала, вообще можем останавливать всех прохожих.
— Он остановил того, у кого много имен,— отвечал Свист.— Поймал его на приманку. Заставил стоять и смотреть. Заставил отразиться в себе.
— Подумаешь! Все останавливаются и смотрят. Я тоже могу заставить любого! — не унималось Кривое з.
— Тот, у кого много имен, должен быть все время в движении. Таков закон. Он налетает как вихрь и не останавливается.
— Гений был такой маленький, он бы не смог поймать Одиночество,— возразило Псише.— Даже я не в силах был бы его отразить полностью. Есть, конечно, очень большие зеркала. В Зимнем дворце. Да и то сомневаюсь.
Все уважительно закивали. Царские дела!
— Гений знал свою силу. Он уже не раз использовал ее и потому стал таким маленьким. А тут он отразил того, у кого много имен, и совсем погиб,— продолжал Дядя Свист.— Помните, он сказал "Я могу остановить"?
— Мало ли кто что говорит! — ядовито ответило Кривое з.— Я тоже много чего говорю, но это ведь ничего не значит! У меня, ребята, не было никакого желания предавать Рыжую Крошку! Так просто, на язык попало! Я и ляпнул! А вот Гений это да. Он специально!
— Он неоднократно спасал, я теперь понял. И теперь исчез,— настырно твердил Дядя Свист.
Все на всякий случай закивали, но они быстро должны были обо всем забыть. Зеркала, они такие!
А Гений, обратившийся в тусклый холмик стеклянной пыли, лежал в витрине.
Дядя Свист потом молчал целую неделю.
Что может зеркало? Поплакать, и все.
Семь закатов, шесть рассветов встретили и проводили бедные зеркала, и несчетное число машин и прохожих отразили.
Кучка пыли и есть кучка пыли.
Так все и оставалось до первой уборки, и Кувшиня вымела непрошеный мусор веником на совок, удивившись при этом, как этот пепел попал в витрину, если здесь убирают каждую неделю.
Про Гения она не вспомнила.
Затем путь его был таков: Кувшиня понесла пыль прямо в совке в бак для мусора в подворотню, но тут закрутилась маленькая буря, и с совка все смело подчистую.
Крошечный кристаллик взметнулся вместе со стеклянной пылью и улетел.
Кувшиня пожала плечами и удалилась в магазин.
Облачко пыли полетело над улицей и было втянуто вентилятором в некоторое помещение, где работал стеклодув.
Там мастер как раз собирался варить стекло.
Облачко пыли остановилось около мастера, и тут мастер громко, из глубины души чихнул — и пыль, бешено закрутившись, осела в емкость, где уже было все приготовлено. Последним, упав, тонко звякнул некий кристаллик — а мастер зажмурился, никуда не глядя и ничего не видя, и тут же загрузил емкость в печь.
И в результате три часа спустя он неожиданно для себя сварил ровную, как зеркало, плитку хрустального стекла.
Ему редко выпадала такая удача. Почти никогда.
Оставалось нанести на поверхность серебро, так называемую амальгаму — чтобы зеркало могло отражать мир.
Мастер покачал бородой и ударил себя кулаком по колену, так он был доволен!
Стекло и серебро — вот и засияло новое зеркало.
Это было новое зеркало, разумеется. Но оно было какое-то странное. Темное и глубокое, как старинное.
Квадратное и немаленькое. Тяжелое.
Его непонятно почему купил один суровый старик, по профессии главный врач, и повесил в раздевалке своей детской поликлиники.
Там оно отражает бегающих детей и солидных подростков, а также младенцев, их курточки, шапки, щеки, носы; в зеркало также озабоченно заглядывают мамаши.
И когда-нибудь туда обязательно придет одна рыжая молоденькая дама с младенчиком.
Зеркало знало, что эта встреча произойдет зимой, на Рождество, и в вестибюле будет стоять нарядная елка, и всем будет некогда — но детей надо же приносить к врачу, когда им исполняется ровно месяц. Так полагается! Хотя бы просто чтобы показать, что у нас растет за чудо.
И Рыжая Крошка остановится перед отражающим стеклом, стараясь одной рукой поправить кудри (другой рукой она будет крепко держать совсем маленького человека).
И зеркало радостно засияет.