Отцы с Андреем Колесниковым

Мне не дает покоя история с няней. Она случилась только что. И виноват во всем только я один.

Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.


Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека и понимаешь, что не сможешь находиться вместе с ним в одной квартире. Никак не получится. Пускай ты в этой квартире нечасто и сам-то бываешь (она будет бывать чаще), это не имеет никакого значения: ты все равно будешь знать, что она была здесь, трогала твои вещи, переставляла твою обувь...— и одна только эта мысль абсолютно невыносима.


И тогда я... Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.


Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:
— Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке.
Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:

— Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.


Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.


— А почему? — спокойно спросила она.— Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?


— Потому что я сам левша,— сказал я.


— Ну, пишете же вы правой,— произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.


— Да нет, левой,— взял я себя в руки (в обе).

— Да? — переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре... Все только правой.


Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.


На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.


Через два дня я выходил из квартиры, и Маша побежала прощаться со мной. Дверь была уже открыта.


— Маша, стой! — отчаянно крикнула Виолетта Аркадьевна. Маша в испуге замерла.

— Сквозняк! — крикнула гувернантка.


Прозвучало как "ложись!".


Маша испуганно прижалась ко мне, потом повернулась к ней и вдруг спокойно и отчетливо произнесла:


— Да погодите вы.


И она аккуратно и, я бы сказал, демонстративно не торопясь, поцеловала меня в щеку.


Прошли еще два дня. Сцена прощания повторилась. Маша, стоя у порога, повторяла одно и то же:


— Папа, я знаешь чего хочу?.. Я хочу... Я знаю, чего я хочу...

И я знал, чего она хочет. Она хотела, чтобы я принес ей жвачки "Хубба-бубба". Это было очевидно. И она не решалась произнести контрольное слово "Хубба-бубба", потому что остерегалась наткнуться на отказ. Она понимала, что ее шансы — 50 на 50. Ну, 70 на 30. Ну хорошо, 80 на 20. Но эти 20 процентов она все-таки учитывала.


— Папа, я знаешь чего хочу...— начала она опять, и тут Виолетта Аркадьевна перебила ее:


— Ну скажи, скажи мне, чего ты хочешь!


Маша повернулась к ней и так же неторопливо, как два дня назад, произнесла (не сказала, а именно произнесла):


— Я хочу, чтобы вы больше к нам ни-ког-да не приходили!

Она таким наслаждением произнесла это "ни-ког-да!", что я понял: моя девочка настрадалась.


— Почему? — оторопела Виолетта Аркадьевна.
— Маша, принести тебе жвачки? — как можно быстрее спросил я.
— Спасибо, папа! — уткнулась дочь в мой живот.

По виду Виолетты Аркадьевны я видел, что она тоже с удовольствием бы это сделала. Только еще бы разрыдалась.


Глубокой ночью я отвозил эту бедную женщину домой. Дорогой она рассказывала, что лет 20 тому назад у нее уже был личный водитель. Но и этот рассказ не мог убить жалости, которую я испытывал к ней. Мою жалость к ней убила одна ее фраза.


— Вы знаете,— сказала она,— Ванечка — очень добрый мальчик!

Она демонстративно хвалила Ваню. То есть она до сих пор находилась под впечатлением этого Машиного "ни-ког-да!". Отомстить она решила мне. И я не был уверен, что она не попытается отомстить Маше.


Еще через день я услышал, как Ваня поет гувернантке песню. Это была следующая песня:


К нам пришла бабуля,


Розовая бабуля,


С детками играет,


Громко-громко лает: "Ав, ав!"


— Разве я так разговариваю, Ваня? — с болью в голосе переспрашивала Виолетта Аркадьевна.


— Да-да,— отвечал мальчик, и мне кажется, я слышал, как доверчиво он хлопает своими длинными ресницами.


Как-то няня встретила меня уже со слезами на глазах.
— Почему меня Ванечка все время грозит убить? — спросила Виолетта Аркадьевна.

— Он шутит,— пробормотал я.


— Нет, он, по-моему, серьезно.


Губы ее дрожали.


Я пообещал поговорить с Ваней. Надо было, наверное, и правда поговорить. Тогда бы он, может, хотя бы реже пел ей эту песню. А так — я как-то услышал из детской комнаты отчаянное:


— Ваня, я не хочу больше слышать эту песню! Я так больше не могу! Ты что, других песен не знаешь?! — молила Виолетта Аркадьевна.


И он тут же спел ей другую. Это была песня следующего содержания:

Вот пришел я на базар


И бабульку вам продам.


Налетайте, покупайте,


Очень дешево отдам! Вам!


Я думал, она сама попросит ее рассчитать. Но она молчала и делала свое дело. Она пыталась готовить еду не только детям, но и нам, а я под благовидным предлогом отказывался. Я не мог заставить себя есть еду, приготовленную ее руками. Это было выше моих сил. Я не понимал, как мои дети-то питались этими сырниками.


— Папа, мне неприятно видеть ее и неприятно ее слышать,— сказала мне наконец Маша.


— И мне, и мне! — обрадованно закричал Ваня.
Хорошо, что у них хватило ума сказать это не ей.
Это сказал ей я. Другими словами, конечно.

— За что? — спросила она.


Я молчал.


— За что?! — переспросила она.


Так переспрашивают близкого друга, с которым вместе вырос, потом 20 лет не виделся, потом как-то встретил его, босого, на улице и через два дня поделился с ним своим бизнесом, а еще через год он лишил тебя опциона. Так переспрашивают предателя.


Я молчал. Я знал, что во всем виноват я.

А почему я-то во всем виноват?


Ну, не Маша же с Ваней.


Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...