Отцы с Андреем Колесниковым
Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.
Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека и понимаешь, что не сможешь находиться вместе с ним в одной квартире. Никак не получится. Пускай ты в этой квартире нечасто и сам-то бываешь (она будет бывать чаще), это не имеет никакого значения: ты все равно будешь знать, что она была здесь, трогала твои вещи, переставляла твою обувь...— и одна только эта мысль абсолютно невыносима.
И тогда я... Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.
Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:
— Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке.
Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:
— Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.
Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.
— А почему? — спокойно спросила она.— Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?
— Потому что я сам левша,— сказал я.
— Ну, пишете же вы правой,— произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.
— Да нет, левой,— взял я себя в руки (в обе).
— Да? — переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре... Все только правой.
Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.
На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.
Через два дня я выходил из квартиры, и Маша побежала прощаться со мной. Дверь была уже открыта.
— Маша, стой! — отчаянно крикнула Виолетта Аркадьевна. Маша в испуге замерла.
— Сквозняк! — крикнула гувернантка.
Прозвучало как "ложись!".
Маша испуганно прижалась ко мне, потом повернулась к ней и вдруг спокойно и отчетливо произнесла:
— Да погодите вы.
И она аккуратно и, я бы сказал, демонстративно не торопясь, поцеловала меня в щеку.
Прошли еще два дня. Сцена прощания повторилась. Маша, стоя у порога, повторяла одно и то же:
— Папа, я знаешь чего хочу?.. Я хочу... Я знаю, чего я хочу...
И я знал, чего она хочет. Она хотела, чтобы я принес ей жвачки "Хубба-бубба". Это было очевидно. И она не решалась произнести контрольное слово "Хубба-бубба", потому что остерегалась наткнуться на отказ. Она понимала, что ее шансы — 50 на 50. Ну, 70 на 30. Ну хорошо, 80 на 20. Но эти 20 процентов она все-таки учитывала.
— Папа, я знаешь чего хочу...— начала она опять, и тут Виолетта Аркадьевна перебила ее:
— Ну скажи, скажи мне, чего ты хочешь!
Маша повернулась к ней и так же неторопливо, как два дня назад, произнесла (не сказала, а именно произнесла):
— Я хочу, чтобы вы больше к нам ни-ког-да не приходили!
Она таким наслаждением произнесла это "ни-ког-да!", что я понял: моя девочка настрадалась.
— Почему? — оторопела Виолетта Аркадьевна.
— Маша, принести тебе жвачки? — как можно быстрее спросил я.
— Спасибо, папа! — уткнулась дочь в мой живот.
По виду Виолетты Аркадьевны я видел, что она тоже с удовольствием бы это сделала. Только еще бы разрыдалась.
Глубокой ночью я отвозил эту бедную женщину домой. Дорогой она рассказывала, что лет 20 тому назад у нее уже был личный водитель. Но и этот рассказ не мог убить жалости, которую я испытывал к ней. Мою жалость к ней убила одна ее фраза.
— Вы знаете,— сказала она,— Ванечка — очень добрый мальчик!
Она демонстративно хвалила Ваню. То есть она до сих пор находилась под впечатлением этого Машиного "ни-ког-да!". Отомстить она решила мне. И я не был уверен, что она не попытается отомстить Маше.
Еще через день я услышал, как Ваня поет гувернантке песню. Это была следующая песня:
К нам пришла бабуля,
Розовая бабуля,
С детками играет,
Громко-громко лает: "Ав, ав!"
— Разве я так разговариваю, Ваня? — с болью в голосе переспрашивала Виолетта Аркадьевна.
— Да-да,— отвечал мальчик, и мне кажется, я слышал, как доверчиво он хлопает своими длинными ресницами.
Как-то няня встретила меня уже со слезами на глазах.
— Почему меня Ванечка все время грозит убить? — спросила Виолетта Аркадьевна.
— Он шутит,— пробормотал я.
— Нет, он, по-моему, серьезно.
Губы ее дрожали.
Я пообещал поговорить с Ваней. Надо было, наверное, и правда поговорить. Тогда бы он, может, хотя бы реже пел ей эту песню. А так — я как-то услышал из детской комнаты отчаянное:
— Ваня, я не хочу больше слышать эту песню! Я так больше не могу! Ты что, других песен не знаешь?! — молила Виолетта Аркадьевна.
И он тут же спел ей другую. Это была песня следующего содержания:
Вот пришел я на базар
И бабульку вам продам.
Налетайте, покупайте,
Очень дешево отдам! Вам!
Я думал, она сама попросит ее рассчитать. Но она молчала и делала свое дело. Она пыталась готовить еду не только детям, но и нам, а я под благовидным предлогом отказывался. Я не мог заставить себя есть еду, приготовленную ее руками. Это было выше моих сил. Я не понимал, как мои дети-то питались этими сырниками.
— Папа, мне неприятно видеть ее и неприятно ее слышать,— сказала мне наконец Маша.
— И мне, и мне! — обрадованно закричал Ваня.
Хорошо, что у них хватило ума сказать это не ей.
Это сказал ей я. Другими словами, конечно.
— За что? — спросила она.
Я молчал.
— За что?! — переспросила она.
Так переспрашивают близкого друга, с которым вместе вырос, потом 20 лет не виделся, потом как-то встретил его, босого, на улице и через два дня поделился с ним своим бизнесом, а еще через год он лишил тебя опциона. Так переспрашивают предателя.
Я молчал. Я знал, что во всем виноват я.
А почему я-то во всем виноват?
Ну, не Маша же с Ваней.