Маяна Насыбуллова: «Я как будто бы возвращаю что-то человеческое Владимиру Ильичу»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

О работе со слепками
Это пришло из академической скульптуры, точнее — из способа ее преподавания: каждое лето было посвящено работе с материалом, разным техническим практикам, всегда было много формовки, потому что для отливки из металла нужно сделать несколько кастов. Мне очень нравилась формовка — возможность скопировать в любом материале вызывала детский восторг. И первое, что я начала делать независимо от академической практики,— это как раз формовка с человеческого тела — прямо в комнате общежития, где я жила, пока училась в академии. Почему копирование так меня увлекает? С одной стороны, у меня есть сильное тяготение к технологиям в принципе. С другой — когда ты переводишь в гипс, у тебя остается чистая форма, и все, что превращается в чистую форму, меня каким-то образом завораживает. Может быть, это особенность моего пластического восприятия: я замечаю, что моя работа не столько рациональная, сколько чувственная, мне очень важен сам процесс. При формовке результат ты видишь только в конце, в процессе тебе еще ничего не известно — похожий эффект есть и у аналоговой фотографии, которой я занималась, и у керамики.

О современном керамическом буме
Глина доступна всем. В Тбилиси, например, сотня начинающих художниц и художников по керамике, которые сходили на несколько мастер-классов и нашли себя в этом: у всех уже есть свое маленькое керамическое предприятие, хотя их подготовка может сводиться к двум мастер-классам. Керамика — доступный, приятный, отсылающий к каким-то нашим архаичным корням медиум. Глина очень податливая, в целом ее действительно можно превратить во все что угодно, если захотеть. И как будто бы в целом отношение к ней изменилось, потому что в тот момент, когда я поступала, например, в академию, керамика позиционировалась как классово более низкий вид искусства, нежели скульптура.

О лениниане
В самом начале я относилась к этому проекту как к производству пластических мемов: тогда он существовал исключительно в соцсетях, это просто была группа «Ленин для души» в «ВКонтакте», где я регулярно публиковала картинки с новыми трансформациями образа Ленина, группа росла, были обсуждения, перепосты, люди писали мне в комментариях «о, а сделай такого» — я делала и выкладывала, это было больше приколом. Но, видимо, из-за того, что Новосибирск — город прокоммунистический, случился ряд неприятных историй: кто-то пришел на выставку в самоорганизованную галерею моих друзей и побил мои работы, потом начались какие-то сомнительные публикации и репортажи на телевидении. Все это подтолкнуло меня к тому, чтобы сделать какие-то еще более провокативные формы и поиграть с этими настроениями. Тогда все это еще было для меня игрой, а не каким-то осознанным, серьезным жестом на тему рефлексии советских символов, тотемов, культа вождя, просто было забавно, что на такую глупость люди так бурно реагируют, и хотелось как-то продолжать это веселье. Но потом, готовя интервенцию в Шушенском, я стала изучать биографию Ленина, прониклась симпатией к каким-то хорошим, интересным сторонам его личности и поняла, что на самом деле он не хотел такого культа и до самой смерти всячески ему сопротивлялся. Я подумала, что через игру, развенчивание или высмеивание этого тотема я как будто бы возвращаю что-то человеческое Владимиру Ильичу. В следующем году, когда будет 100-летие со дня смерти, я хочу отдать ему странную дань памяти, сделать проект «Ностальгию по ничему» — и, может быть, уже отпущу Ленина навсегда.

О педагогике
Не то чтобы я к этому стремилась, всегда хотела — для меня было сюрпризом, что педагогика окажется вот прямо моим. Но на пятом курсе академии я пошла работать в художественную школу, у меня были группы от четырех до 16 лет, и за редким исключением мне удавалось со всеми выстроить очень приятный, личный, творческий контакт. Большинство детей — творческие, каждый развивается в свою сторону, тут, как говорится, главное, не испортить. Это очень вдохновляет, дает много сил, энергии. Потом я какое-то время не занималась преподаванием, но каждую свою выставку в 2016–2018 годах сопровождала воркшопом по технологиям — чаще всего это было формование и работа с композитами. А потом был проект в инклюзивной школе в деревне Райсеменовское под Серпуховом — с детьми тяжелой судьбы, с букетом травм, из семей алкоголиков и наркоманов, с опытом сиротства. И поразительным образом мое сибирское детство, тоже связанное с некоторым абьюзом, помогло мне выстроить с ними очень доверительные отношения и пробиться через стену отторжения, которая для них является защитой. Там были и другие художники, все они замечали, что им довольно тяжело с детьми, у которых такой жизненный опыт, а мне с такими детьми было легко, как будто бы моя травма звучит в унисон с их травмой. Там был один мальчик, подросток, которого все звали по фамилии, потому что в приемных семьях, из которых он все время сбегал, ему часто меняли имя и у него были проблемы с самоопределением. Он был беспокоен, непокладист, эмоционально нестабилен, однако мне удалось с ним подружиться, договориться, заинтересовать его художественными занятиями: через каждые 15 минут он вылезал в окно и убегал, но потом возвращался и доделывал работу. Его работа спровоцировала скандал во время открытия. Он сделал смешной критический ассамбляж, посвященный реальным героям этой деревни, алкоголикам возле магазина, у которых он, подросток, просил купить ему сигарет: там бутылка водки была как такой обелиск, вокруг которого они, пьяненькие, валялись. Все знали, что это за алкоголики и что они покупают подросткам сигареты, но пришли деревенские жительницы, увидели его работу и прямо как по канону заголосили: «Такое нельзя показывать. Это правда, но показывать такое нельзя». Это вызвало интерес журналистов, которые приехали на открытие,— он уже в футбол убежал играть, так они его на футбольном поле разыскали: «Здравствуйте, хотим взять у вас интервью насчет вашей работы». Он им говорит: «Подождите». Ушел обратно в школу, надел все свои самые лучшие шмотки, самую красивую кепку, футболку, кроссовки, вышел, давал интервью и страшно собой гордился. И после этого продолжил рисовать — у них в классе все говорили, что он теперь типа художник.