Многие наши друзья посмотрели кино про цыпленка Цыпу. Мы тоже вынуждены были пойти. Все вокруг спрашивают, жалко ли мне цыпленка Цыпу. Я мог бы сказать, что мне не жалко. А вдруг это неправда? А где тогда правда? Мы пошли в кинотеатр, таким образом, искать правду. Сразу скажу, что поиски затянулись.
Половину фильма ничего не происходит. Цыпленок, у которого сложные отношения с отцом, великим в прошлом игроком в бейсбол, хочет быть похожим на него — но не может. А как он хочет! Над ним все смеются, а он страдает, ведь он еще в сущности цыпленок. Во второй половине фильме события начинают происходить с калейдоскопической быстротой. К концу фильма цыпленок Цыпа спасает мир от нашествия инопланетян, и делает это так, что не стыдно за кинокомпанию "Уолт Дисней", снявшую эту кинокартину.
Маша с Ваней, посмотрев ее, были откровенно рады, что она закончилась. Если бы она продолжалась еще десять минут, они бы, наверное, поседели.
Выйдя из кинотеатра, мы пошли ужинать. В кафе детям дали раскраски, и они увлеклись было. Но не раскрасками, а связыванием шнурков соседних ботинок у разных взрослых. Вдохновенно этим занимались Маша с Сашей, ее пятилетним товарищем, без вдохновения трудились Ваня с Леней, сверстником моего мальчика и братом по разуму.
Тут на них на всех обратил внимание Ленин и Сашин папа.
— Так! — рассерженно сказал он.— Перестаньте!
— Почему? — удивились дети.
— Почему? — недоуменно переспросил он, не ожидавший такого искреннего удивления, и вдруг просиял:
— Потому что это уже было в прошлой колонке "Отцы".
Я вздрогнул. И правда было.
— Придумайте что-нибудь новенькое,— легкомысленно предложил он, увидев, что дети оторопели от этого аргумента. Они не поняли, о какой колонке идет речь, но сказано было так убежденно, что они поверили: раз было, не стоит повторяться.
И они, кажется, поняли, что им брошен вызов. И они приняли его. Они намылили друг другу головы в туалете. Мылом, разумеется, а чем же еще. Но застали мы их не за этим занятием. Мы застали их за выламыванием двери в туалет. Мы опоздали. А они успели. Выломали.
Вернувшись, они все-таки сели за раскраски. Там было много всяких раскрасок. Маша выбрала избу на курьих ногах с бабой-ягой в окне. Саша, оценив обстановку, выбрал белочку. Вскоре к нам робко приблизился человек, представившийся художником, и предложил посильную помощь в художественном воспитании наших детей. На самом деле он был, скорее всего, увы, начинающим психологом, страдающим от дефицита практических навыков в работе с детьми. Но я понял это далеко не сразу. Человек этот деликатно спросил, часто ли девочка выбирает для раскраски бабу-ягу. Алена ответить не успела.
— Очень! — воскликнула Маша.— Я ее очень люблю!
— Странно,— пробормотал этот человек.— Девочки боятся бабу-ягу. Они скорее белочку выберут. Какой интересный случай.
И он внимательнейшим образом посмотрел на Машу. Он, наверное, чувствовал в этот момент, что уже дописывает кандидатскую диссертацию, в которой этот случай занимал далеко не последнее место.
Маша глядела на него испуганно. Она чувствовала себя жертвой — и правильно. А вот мы были неправы, поощряя все это. Я насилу избавился от его изощренного деликатного внимания. Когда странный человек покинул нас, предварительно попытавшись взять у Маши телефончик (был отшит в грубой форме — мною), Маша, закончив свой этюд в немыслимых багровых тонах, спросила меня:
— Папа, я что, не такая, как остальные девочки?
— Что ты имеешь в виду? — спросил я, лихорадочно выигрывая время.
— Папа, я ненормальная? — уточнила она.
— Да нет! Нет! — я ответил очень уж уверенно.
Она кивнула. Я успокоился.
На следующий день Маша и Ваня с мамой пошли на показ модной детской одежды. После того как в одной колонке я написал о том, как они однажды прошли по подиуму, наших детей начали приглашать сделать это снова и снова. Я отказывался, потому что уверен, что Ване точно не следует больше этого делать, а Маше — наверняка. Слишком велик риск испортить им обоим жизнь.
Я могу сказать, о чем я думал, когда отказывался. Об одной своей жене, кандидате биологических наук, которая заинтересовала меня в тот момент, когда слишком много лет тому назад прошла по Тверской мирной демонстрацией с плакатом "Модели — не для постели!" вместе с несколькими десятками коллег. Я тогда познакомился с ней. Ну и что: все равно ведь оказалось, что для постели.
Я сломался после такого рода предложений, которые делали детям, еще только один раз — когда их пригласили люди, которым я не смог отказать по какой-то мне самому не объяснимой причине. Сам я видеть этого не хотел и не мог (по причине отъезда), так что дальнейшие события реконструированы с помощью Алены.
Все было очень неплохо. Им понравились костюм и платье, они сделали все, что от них требовалось, только Ваня слишком сильно кривлялся, что с головой выдавало его смущение. Ничего подобного на прошлом показе не было. Это значило, что мальчик быстро взрослеет.
Потом начались произвольная программа и показательные выступления детей, победивших в конкурсе маленьких моделей.
Модели пели и танцевали перед публикой. Вернее, одна модель. Шестилетний мальчик в бандане, свободной рубахе навыпуск, в коричневых прошитых ботинках на толстой подошве пел шансон. Что-то такое, с ужасом вспоминает Алена, про то, что "а на воле зима"...
Организаторы подталкивали детей в круг. Нужно было танцевать под эту музыку. Алена, сбитая с толку происходящим, тоже начала выталкивать Машу — и вытолкнула. Рядом с Машей оказался еще мальчик лет четырех. "Танцуйте, танцуйте..." — показывали им жестами организаторы и родители. Мальчик попробовал, но увлечься не смог. Маша стояла, окаменев.
Вдруг шестилетний певец, стоявший к ним спиной, повернулся и спросил в микрофон:
— Ну, дети, че не танцуем-то?
Четырехлетний мальчик впопыхах задвигался. Маша, рассеянно посмотрев на маму, взялась руками за края юбочки и несколько раз еле заметно приподняла их.
Потом она заплакала и убежала.
Я вернулся через два дня. Маша ничего не забыла. Вечером она пришла ко мне и сама рассказала эту историю. Я все, конечно, уже знал, но совершенно не понимал, что я должен сказать или сделать.
— Папа,— спросила Маша,— почему я ничего не умею? И почему я ненормальная?
Я сразу вспомнил про этого художника. А она про него и не забывала.
— Маша, да это он ненормальный,— сказал я ей.
— А почему я не умею танцевать?
— Как это? Ты умеешь. Ты же на танцы ходишь, в "Тимэй".
— Да,— обрадовалась она, словно только что об этом вспомнила.— А почему я тогда не танцевала?
— Потому что песня плохая была.
— Очень плохая, папа. Очень! Спасибо!
И она побежала рассказывать об этом разговоре маме. Для нее было делом техники подтвердить все мои самые смелые предположения. Итак, во всем оказались виноваты обстоятельства и другие люди.
Мне очень легко дался этот разговор. И я знаю почему. Просто я сам всегда себе именно такие оправдания придумываю.