фестиваль театр
Главным событием фестиваля NET, проходящего в Москве при поддержке федерального агентства по культуре и кинематографии, Газпромбанка, социально-культурного фонда Hennessy и торговой марки Nescafe Gold, стали гастроли берлинского Deutsches Theater со спектаклем "Эмилия Галотти" по классической трагедии Лессинга. Постановка Михаэля Тальхаймера, два дня собиравшая полный зал МХТ имени Чехова, убедила МАРИНУ Ъ-ШИМАДИНУ, что не бывает устаревших драматургов, бывают плохие режиссеры.
При упоминании имени Готхольда Эфраима Лессинга мне вспоминаются студенческие аудитории, тихие залы Ленинской библиотеки и пыльные тома "Гамбургской драматургии", самого весомого труда создателя и теоретика национальной немецкой драмы. Уважаемый классик с его тяжеловесными нравоучительными пьесами о благородных офицерах и честных девицах всегда казался мне более уместным на театроведческом семинаре, нежели на современной сцене. Но Михаэль Тальхаймер как дважды два доказал, что самые, казалось бы, устаревшие тексты в его руках могут выглядеть актуально и даже стильно.
В пьесе Лессинга, основанной на реальном случае из римской истории, но перенесенной драматургом в современную ему Италию, гордый отец закалывает дочь, чтобы она не стала очередной жертвой принца, который воспылал к девушке такой страстью, что не остановился перед убийством ее жениха.
Постановщик проделал над текстом две простейшие операции. Во-первых, отсек от старомодной пьесы все лишнее и несущественное, сократив спектакль до часа с небольшим. А во-вторых, не то чтобы перенес действие драмы в наши дни, а просто освободил ее от примет времени — дворцовых интерьеров и пышных костюмов XVIII века. Михаэль Тальхаймер не жалует сценический реквизит: большинство спектаклей он помещает в пустые пространства, где никакие детали не отвлекают актеров и зрителей. "Эмилия Галотти" не стала исключением.
Артисты, одетые в простую современную одежду, разыгрывают трагедию Лессинга на пустой, обнесенной высокими деревянными стенами площадке, широкой у авансцены и сужающейся к заднику. Но "разыгрывают" в данном случае неправильное слово. Актеры Михаэля Тальхаймера не играют в привычном нам смысле, а ходят по сцене взад-вперед, словно по подиуму, и, остановившись у самой рампы, произносят длинные, витиеватые фразы Лессинга на одном дыхании, как скороговорку. Суть драмы тут раскрывается не в действии и не в тексте, а где-то между строк — в паузах, взглядах и скупых, лаконичных жестах. Актеры совершают минимум движений, и поэтому каждый поворот головы, каждое еле заметное движение руки у них наполнены смыслом и не ускользают от внимания зрителей, а уж долгий поцелуй или внезапная вспышка ярости после напряженной тишины и вовсе кажутся взрывами космической силы. При этом все жесты выверены и точны, как танцевальные па. В пьесе один из героев, камердинер принца, сравнивает затеянную ими интригу с танцем, где самое важное — не сбиться с такта. Михаэль Тальхаймер сделал эту метафору формообразующей. Его спектакль похож на какой-то причудливый менуэт, ритм которому задает музыка из "Любовного настроения" Вонга Кар-Вая.
Томительная и тягучая песня скрипки становится главной героиней и хозяйкой постановки. Кажется, что это она сводит с ума всех персонажей драмы и заставляет их страдать от любовной лихорадки. В отличие от пьесы Лессинга в спектакле главным виновником трагедии становится не интриган Маринелли, готовый исполнить малейшую прихоть своего повелителя и любыми путями добыть ему любовницу, а сама страсть, вспыхнувшая между героями. Причем, очевидно, что эта страсть взаимна. И хотя Эмилия Галотти, которую играет нездешняя, похожая на инопланетянку Регине Циммерман, не выражает свои чувства так открыто, как принц — некрасивый и мешковатый Свен Леман, но идет за ним, как загипнотизированная.
В финале не отец убивает дочь, а она сама уходит со сцены, держа в руках пистолет, который непременно выстрелит, ибо это невозможное напряжение страсти может разрешиться только смертью. Но вместо выстрела снова звучит вальс и на сцену выплывают кружащиеся пары в черном. Это второй за весь спектакль яркий, даже избыточный эффект. Первый был в самом начале: когда над неподвижной Эмилией Галотти проливается фейерверк, словно золотой дождь, в виде которого Зевс проник к запертой от любовников Данае.
Действие, заключенное между двумя этими визуальными аккордами, предельно сдержанно, лаконично и холодно. Легко себе представить, как могла бы выглядеть "Эмилия Галотти" в постановке какого-нибудь почтительного к классике русского режиссера: как зануднейший и не имеющий ничего общего с нашей действительностью раритет. В спектакле Deutsches Theater драма выглядит современной как по форме, так и по содержанию, будто она была написана только вчера.