премьера кино
Фильм "Оправданная жестокость" предлагает поучительную историю о том, как сатанеет человек, если как следует раскочегарить тлеющий в нем изначально дух агрессии. Опусом уважаемого режиссера Дэвида Кроненберга не слишком увлекся АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ.
Самые лучшие в этом фильме первые полчаса. Их хватает на то, чтобы Том Столл, глава образцового семейства, орудуя над кофейным аппаратом в собственной забегаловке, боковым зрением усмотрел среди клиентов двух вооруженных отморозков и, когда они начали терроризировать мирное население, молниеносным движением превратил их в два бездыханных трупа. Отморозки, безусловно, заслужили по пуле в лоб, а Том заслужил звание местного героя, тем более что этот блестящий хореографический трюк был произведен на глазах у всего городка Милбрук, штат Индиана.
Дальнейшее развитие интриги занимает гораздо больше времени и, несмотря на эффектные появления харизматиков Эда Харриса и Уильяма Херта, выглядит натужным. Том совсем не рад, что проявил себя молодцом и попал в теленовости, и мы скоро понимаем почему. На самом деле он от рождения никакой не Том и не был примерным семьянином, зато основательно наследил на криминальной почве. Впрочем, можно предположить, что никакого темного прошлого за Томом не водится и тогда большая и худшая часть фильма представляет собой просто развернутую метафору человеческой натуры, в недрах которой затаился зверь. И трудно сказать, плохо это или хорошо. Если бы зверя не было, мы бы оказывались беззащитны перед насилием всякий раз в критических ситуациях, а так, глядишь, в самом безобидном хлюпике вдруг да проснется варвар и врежет обидчику между глаз.
Артист Вигго Мортенсен, если смыть с него мыло "Властелина колец", с удлиненным и даже отчасти интеллигентным лицом внешне немного смахивает на самого Кроненберга. Можно предположить, что канадский режиссер, один из немногих подлинных авторов в Голливуде, вложил и в этот фильм что-то свое личное, сокровенное. Режиссер, а вслед за ним американские критики живописуют "Историю насилия" (так в оригинале называется картина) чуть ли не как философское кино со ссылками на дарвинизм, теорию двойной идентичности и тому подобное, чтобы не упоминать немодный фрейдизм. Еще больше актуализируют этот трактат о насилии случившиеся уже после выхода картины события в Новом Орлеане. И тем не менее фильм оказывается многозначительным, но не глубоким.
Дэвид Кроненберг, создатель "Мухи", "Намертво связанных" и "Обеда голышом",— специалист по мутациям личности, и каждый раз они изображались с потрясающей визуальной изобретательностью, даже в сделанной на грани фола "Автокатастрофе". В "Оправданной жестокости" от этого богатства, штучного перфекционизма и ощущения ужаса жизни не осталось и следа. Кино сделано топорно и плоско: это худший фильм Кроненберга со времен "М. Баттерфляй". Рассматривать его всерьез могут только те, кто не видел или забыл "Таксиста" Скорсезе, "Соломенных псов" Пекинпа, "Мясника" Шаброля и остальную классику, посвященную "истории насилия".
Смех в предыдущих фильмах Кроненберга пробивался сквозь дрожь и физическое отвращение, был оборотной стороной саспенса и буйства мутирующей плоти. Здесь же вместо всего этого режиссер начинает играть с мифами американского захолустья, что гораздо лучше него умеют делать братья Коэн и Тарантино. Получается крайне странная вещь. Кроненберг, чей радикализм стал уже притчей во языцех, вдруг оказывается в постановочном смысле крайне консервативен, а его фильм начинает напоминать чуть ли не "Ворошиловского стрелка" и продукцию доперестроечной студии Горького.
В том, что мастер на сей раз подхалтурил, убеждает и на редкость обширный список постановочных ляпов. Даже в немудреной сцене завтрака режиссер ухитряется не соблюсти расклад еды на кадровых перебивках, а дорожные знаки без труда говорят знатокам, что кино снималось хоть и в городе Милбруке, но не в Индиане, а в его тезке в штате Онтарио, Канада. Особенно неловко смотрятся все эпизоды семейной жизни Тома с женой-блондинкой, которую Мария Белло изображает сексуально озабоченной эмансипе в стиле молодой Джейн Фонды. В финале семейство застынет в олеографическом кадре, что должно, очевидно, означать тотальную иронию, но выглядит окончательной победой плохого вкуса.