Балалайка и Ко
Национальные стереотипы в песне группы «Центр» «Навсегда»
«Матрешка, балалайка, Волга, изба» — этими словами начинается песня группы «Центр» «Навсегда». Текст песни представляет собой набор популярных клише «русскости», это таблица самых элементарных символов России. О том, как можно обращаться с расхожими образами, размышляет Юрий Сапрыкин.
Фото: Nord Sud
Фото: Виталий Комар и Александр Меламид
Альбом «Центра» был записан и издан во Франции в 1989-м, а позже вышел на фирме «Мелодия» под названием «Сделано в Париже». На обложке французской пластинки — типичная живопись сталинской эпохи: улыбчивый гармонист, растянувший меха, и красавица-колхозница с букетиком полевых цветов вышли на взгорье по-над рекой, что широко раскинулась вдали. То есть набор шаблонов, узнаваемых на Западе и маркированных как советское или русское. Но и в России это собрание знаков вполне признается за русское искусство: в 1990-е для проекта художников-концептуалистов Комара и Меламида «Выбор народа» социологи провели опрос о том, как должна выглядеть идеальная русская картина,— получилось как раз что-то такое, с раскинувшейся речкой.
«Борщ, самовар, спутник, блины»
В конце 1980-х кажется, что одним из таких символов России для Запада становится сам русский рок: после падения железного занавеса интерес к музыкантам из СССР огромен, всех куда-то везут и предлагают контракты, перестройка выносит вчерашний советский андерграунд на пик мировой моды. Для самих музыкантов это поворот настолько же неожиданный, насколько и естественный: ты всю жизнь слушал Дилана и Донована или The Cure и New Order, пытался играть как они — и вот, оказался с ними в одном культурном пространстве. Московские модники из «Центра» в клипе на песню «Навсегда» (снятом в Брюсселе) выглядят так же, как актуальные группы из Глазго или Лиона, французские продюсеры сделали им «фирменный» нововолновый звук, гитарный рифф, на котором держится трек,— явная отсылка к партии ситара из «Paint It Black» The Rolling Stones. Все опознавательные знаки недвусмысленно сообщают: мы свои.
Меж тем для Европы музыка из России — все равно экзотика, новые The Cure с русским акцентом никому не нужны, интересны как раз спутник и блины. И музыкантам «горби-рока» приходится корректировать систему навигации: так появляются гитары в форме балалайки, фотографии на фоне Василия Блаженного и футболки с серпом и молотом. Изящнее всех, как всегда, поступает группа «Кино», которая стилизует обложку своей французской пластинки под плакат Малевича к фильму «Доктор Мабузе». Не матрешка и не самовар, но все равно нечто отчетливо русское — и при этом футуристичное, как самый модный европейский саунд.
«Пушкин, Е. Евтушенко, Иванов, Петрова»
У лидера «Центра» Василия Шумова характерная вокальная манера: он поет монотонно и нарочито отчужденно. В сочетании с текстом, который сам по себе — список, протокольное перечисление, это дает дополнительную степень отстранения: все, что перечисляет Шумов, для него безусловно свое — и при этом он не имеет к этому отношения. Пушкин и спутник — он говорит о них с гордостью или с иронией? Это для него экспортная клюква или неотъемлемые элементы культурного кода? Холодный, безэмоциональный голос допускает любую интерпретацию; сегодня такое назвали бы постиронией. На французском альбоме есть песня «Человек», где такое авторское расщепление предъявлено в открытую: лирический герой Шумова наблюдает со стороны за действиями некоего человека и в конце обнаруживает, что этот человек — он сам.
Такое скольжение на грани между принятием и отторжением — прием из арсенала московского концептуального искусства, позволяющий выйти из замкнутого круга противостояния «советского» и «антисоветского»: даже самый заскорузлый штамп может стать объектом рефлексии, а где-то даже отстраненного любования, если выстроить по отношению к нему ироническую дистанцию. Свалиться с этой грани в любую сторону значило бы превратить текст в публицистику или пропаганду; такое превращение вполне возможно, а сейчас, пожалуй, даже реализовано. «Все, что в этой песне есть, присутствует в нынешней государственной политике в полный рост»,— говорил сам Шумов в интервью 2016 года.
«Курчатов, Калашников, Винтиков, Шпунтикова»
Что будет с песней «Навсегда», если убрать иронию, демонстрирует вышедший в этом году трек Григория Лепса и Юлии Чичериной «Русские маяки». Тот же принцип: перечисление понятий и фамилий, ставших символами России, только вместо холодного гитарного нью-вейва — старомодный эстрадный хард-рок с юбилейного вечера в Кремлевском дворце. В этом жанре ни о какой отстраненности не может быть и речи: страсть и надрыв в голосах выкручены на максимум. Шумов иронически соединяет в одной строчке Пушкина и Евтушенко (с канцелярски звучащим инициалом «Е.»), добавляя сюда же фамилии «Винтиков, Шпунтикова» — аллюзию на популярный в перестройку публицистический образ: мол, обычный человек был винтиком внутри советской системы. Авторы «Русских маяков», помимо безусловного набора из писателей-классиков и советских военачальников, уже без всякой иронии ставят рядом Шолохова и Пастернака (ну а что, оба получили Нобелевку), поминают через запятую Тютчева и Мандельштама, присутствуют также слова «с нами Дягилев и Бродский». Трек Лепса—Чичериной также показывает, как меняется звучание этого перечня символов, если он не направлен вовне, а служит исключительно для внутреннего употребления. Экспортные шумовские «матрешка-балалайка» должны быть необычными, немного экзотичными, они так или иначе вызывают интерес. Список знаковых фигур из «Русских маяков» может позволить себе любую эклектику и тавтологию, они тут не для интереса, а для самоподзавода: мы в одном ряду с Циолковским, Левитаном, etc., а значит, мы все великие.
Григорий Лепс, Юлия Чичерина, Влад Маленко. «Русские маяки», 2023
Фото: Григорий Лепс, Юлия Чичерина, Влад Маленко
Григорий Лепс, Юлия Чичерина, Влад Маленко. «Русские маяки», 2023
Фото: Григорий Лепс, Юлия Чичерина, Влад Маленко
«Традиции, обычаи, Маша, Ваня»
В известном смысле так работает любой культурный канон: дело не в том, какие ценности передали потомкам Толстой и Достоевский (Шекспир, Мольер, Данте) или как они владели словом — достаточно того, что они принадлежали национальной культуре, это само по себе повышает статус всей нации в воображаемом рейтинге. «Мы — нация Толстого» — не значит такие же пацифисты, такие же вегетарианцы или тонкие исследователи человеческой души; просто такие же крутые. Он писал романы лучше всех, значит, и мы, его соотечественники, на что-то годимся. Связь между двумя утверждениями не логическая, а сугубо эмоциональная, и потому лучше всего работает в рекламных роликах и предвыборных кампаниях.
Так же легко, на эмоциях, пристегиваются сюда и качества, которые можно приписать этим общезначимым культурным символам: так в советской школе более или менее про каждого писателя говорили, что ему были свойственны свободолюбие и ненависть к тирании, а сейчас про них же с официальной точки зрения становится важно, что они культивировали свое, особое, и не принимали идущее с Запада. Состав канона может быть любым, но в приписываемых ему базовых свойствах слышится голос государства — или, напротив, спорящих с ним культурных сообществ.
«Широта, раздолье, Люся, Степа»
Русской культуре часто приписывают некое определяющее свойство, в последнее время в этом качестве чаще всего предлагают «имперскость». Вспоминают давний спор Милана Кундеры с Иосифом Бродским: чешский прозаик на примере Достоевского доказывал, что в России «чувство поднято на уровень ценностей и правд», а «национальные чувства, даже самые благородные, способны в любой момент оправдать жесточайшие ужасы». Подобного рода утверждения никогда невозможно опровергнуть окончательно: даже у самого гуманного классика где-нибудь в дневнике или переписке всегда можно найти полстрочки, выдающие в нем шовиниста, а уж по части эмоционального хаоса, ведущего к оправданию зла, далеко ходить не надо — про это у нас половина школьной программы.
Но любые подобные аргументы исходят из одной принимаемой по умолчанию предпосылки: будто бы у национальной культуры вообще должна быть одна определяющая черта, которая пронизывает и форматирует все остальное (включая блины). Истинное зерно, «кощеева игла» — именно там, прочее — декор, скрывающий суть. Но это не меньшее упрощение, чем «матрешка-балалайка»: представить так национальную культуру — значит увидеть только одну из реализовавшихся в ней возможностей.
Меж тем «традиции-обычаи» — это не список спущенных с небес в директивном порядке понятий и имен; это выбор, который актуализируется каждую секунду, и не только уполномоченными на то ведомствами, но каждым человеком. Из имеющихся в культурном обиходе материалов можно составить канон сводобомыслия и канон чинопочитания, традицию европейского блеска и линию специфически местной хтони, и в том, что сегодня в воздухе витают именно такие (а не другие) идеи, виноваты вовсе не Толстой и Достоевский, якобы заранее все определившие на двести лет вперед. Хочешь не быть «имперцем» — не будь им; в культуре на этот случай существуют различные наборы стратегий и смыслов и убедительные ряды предшественников. И среди разных вариантов осмысления русскости, безусловно, есть и такой: любовный и иронический, чувствующий родство и способный посмотреть с дистанции, отчетливо национальный по сути и космополитичный по форме. «Все наше навсегда» — это теперь относится и к самой песне Шумова.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram