Что русскому здорово
Откуда взялись стереотипы национальных характеров и нравов
Итальянцы — темпераментные, крикливые, влюбчивые разгильдяи. Французы галантны, склонны к фривольности, но расчетливы. Англичане — чудаки, флегматики и скопидомы. Немцы — они добродушные, но у них орднунг превыше всего. Всерьез мы к таким стереотипам не относимся, потому что всякий, наверное, найдет немало итальянцев, французов или англичан, совершенно на эти ходячие типажи непохожих. Но в повседневности они продолжают жить хотя бы на уровне шуток и анекдотов — а когда-то проходили по ведомству серьезных размышлений об устройстве мироздания и человеческом общежитии.
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Как-то мне случилось по журналистской надобности оказаться в интернациональной группе, которая была просто чудо как хороша в смысле «идеальных типов». Француз острил и флиртовал со всеми дамами по очереди. Англичанин, эксцентричного вида джентльмен средних лет, в моменты всеобщего оживления поднимал бровь и говорил «oh» (по-своему оживленно, надо полагать, и даже искренно). Чета молодых испанцев, из-за стеснительности или еще из-за чего, держалась с надменностью грандов. Китаянка кланялась, говорила немного и тоненько смеялась именно в те моменты, когда этого требовала учтивость. Эмансипированная арабка из умеренно шариатской ближневосточной страны томно глядела одалиской и чувственно улыбалась.
Не то чтобы шаблоны никогда не рвались — скажем, зашла светская беседа о любимых напитках, дошла очередь до испанцев, и все ждали, что сейчас они сверкнут очами и горячо затараторят: о, вино, конечно! темпранильо! олоросо! мансанилья! амонтильядо! Вместо этого они сказали: «Пиво. Ну а что? У нас жарко. И еда пряная и соленая». После того как и я вместо водки похвалил, кажется, шампанское, беседа как-то увяла. Но по большей части все были страшно друг другом довольны — и даже чувствовали себя обязанными немножко подыгрывать, что ли.
Это, знаете, как прустовский Сван, «влюбившись в какую-нибудь бретонку, был бы рад видеть ее в местном головном уборе и слышать от нее признание, что она боится привидений». Удовольствие не очень осознанное и стыдное (вроде как все взрослые, современные, образованные люди), но откуда оно? Стереотипы насчет национального характера могут нравиться главным образом из-за того, что они, как все стереотипы, удобны ситуационно и психологически. В разнообразие наций, помноженное на совсем уж астрономическое разнообразие личностей, они вносят хотя бы мнимую предсказуемость. А заодно придают приятные оттенки первобытной дихотомии — свой/чужой, родной/посторонний.
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Думаю, с этого черно-белого разграничения все когда-то и начиналось. Жители соседнего поселения, ясное дело, совсем другие, не такие, как мы, но в чем их инаковость, чего от них ждать? Из случайно подобравшихся эмпирических данных складывается (тут как с «ошибкой выжившего») обобщение — все они хитрые, или, наоборот, все они простоватые, и дальше оно так и живет с присловием «ну что с них взять».
Но интересно, что дифференцирование этих психологических характеристик по разным народностям возникало довольно медленно. Для греков все варвары как-то чохом выходили и некультурными, и изнеженными, и безнравственными, хотя параллельно жило представление о том, что в разных областях самой Эллады и в ее колониях житейский этос бывает разным — но это уж из-за локальных обычаев. У римлян сперва было примерно то же самое — мы добродетельны и потому культурны, а в смешных оттенках чужой безнравственности нечего особенно разбираться; бывают отдельные шпильки насчет какого-нибудь там суеверия египтян, и лишь потом появляется, допустим, Тацит с его заметками о привычках отдельных германских племен.
На отечественной почве, мне кажется, первая ласточка таких соображений — это ремарка в «Повести временных лет»: «суть бо Греци льстиви (т. е. лживы) даже до сего дне». Но вообще в Европе подобные стереотипы более или менее уверенно заявляют о себе даже не в Средние века, а позже, когда, во-первых, появляется само представление о natio, о том, что объединяет ту или иную большую общность «урожденно», а не по месту обитания или подданства. Во-вторых, эти изначально простонародные поверья получили известное подкрепление в ренессансной учености: она верила в типичность как проявление упорядоченности мироздания, верила в гиппократово учение о темпераментах и в органически с ним слившуюся астрологию; если индивидуум по воле звезд оказывался сангвиником или флегматиком, то в случае наций это тоже могло работать — у народов были свои собственные звездные управители.
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Фото: The Metropolitan Museum of Art, New York
Другое дело, что в этом процессе было два слоя. На одном уровне пытались каталогизировать народы бесстрастно, на как бы научный лад пришпиливая к ним ярлыки, словно в кунсткамере,— эти удобопреклонны к любодейству, эти к тщеславию. На другом продолжали пользоваться стереотипами как обзывалками для чужаков, насыщая эти самые стереотипы самыми неприятными подробностями, которые нам-то, мол, совершенно чужды. Сифилис во всей Европе долго называли «галльской» или «французской болезнью» — но во Франции, естественно, говорили «неаполитанская болезнь». Гомосексуальность была то «итальянской (вариант: флорентийской) любовью», то «английским пороком», то «немецкой болезнью». И так далее.
Но чтобы все это имело серьезные государственные или художественные последствия — такого до поры до времени не было. К XVIII веку соображения о «качествах народов» превратились в побасенки, которыми скорее развлекались,— здесь в качестве аналогии можно вспомнить неисчислимые «международные» анекдоты более поздних времен. В конце концов, и в СССР ходили анекдоты не только о грузинах, эстонцах и чукчах, но и более широкого охвата — всякие там «встречаются француз, американец и русский». Так и в знаменитом когда-то «Письмовнике» Николая Курганова (1793), доморощенной энциклопедии полезных знаний на все случаи жизни, мы найдем табличку сведений о «знатнейших» нациях Европы (наверняка из какого-то европейского же альманаха перетащенную, тут к гадалке не ходи), из которой можно узнать, что француз в поведении учтив, немец прост, итальянец вежлив, испанец презрителен, а англичанин величав. Женщины же французские — «гордые», итальянские — «злые», английские — «своевольные», немецкие — «домовитые», а испанские «податливы». Зато в науке испанцы «глубоки», итальянцы «ученые», англичане «философы», немцы «знатоки» и только французы «посредственны». Там еще много характеристик — «в одежде», «в кушании» (испанцы скупы, англичане роскошны), «в законе», «в браке» и проч. Но характерно, что помещено это все не в том разделе, где содержатся действительно важные и релевантные по тем временам сведения о мире, а среди развлекательных баек, напоминающих «Гисторические материалы» Козьмы Пруткова.
Против таких наблюдений и побасенок даже «новая этика» толком не вооружается — в тех случаях, конечно, когда к ним не пристегивается колониальное прошлое. Хотя вроде бы очевидна их несостоятельность и прямая антинаучность. Сицилийцы и ломбардцы страшно разные — как можно их записывать в униформенные «итальянцы», которые на все должны реагировать одинаково? А берлинцы и мюнхенцы, которые, скорее всего, разобидятся, если сказать, что у них одинаковое мировоззрение и одинаковый менталитет? И потом, если все люди рождаются равными, то как будто бы неприлично считать, что национальная принадлежность обрекает кого-то на учтивость, кого-то на податливость, а кого-то на посредственность в науках.
И все же был у национальных стереотипов звездный час. Пришелся он на XIX век, когда, собственно, все национальное приобрело самое жгучее звучание. О национальном характере с упоением говорят в художественной литературе — и норовят сделать из вроде бы поверхностных ходячих обобщений грандиозные выводы. Вспомните хотя бы Гоголя: «Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец...» Но, отталкиваясь от ярлыков, пытаются конструировать и родной национальный характер — уже совершенно всерьез и с определенно массовым успехом: до сих пор найдется немало тех, кто о русской душе судит по романам Толстого и Достоевского, а о душе английской — по Диккенсу.
Громогласными сравнениями национальных характеров занимались, однако, не только в романах, но и в публицистике. И часто это была публицистика, мягко говоря, недобрая. Родом из XIX столетия не только обе мировых войны, но и идеи «крови и почвы» — а в умелых руках соображения о природных качествах разных народов, как оказалось, довольно часто приводят именно туда.
Кажется, что теперь какие-нибудь стереотипные французы или стереотипные итальянцы — персонажи незлобивых кинокомедий. Ну, наверное, еще маркетологи, вооружась вполне современными научными методами, потихоньку выстраивают что-то вроде очерков национальной психологии, планируя выход такого-то продукта на такой-то рынок (хотя они ни в какие памфлеты это знание не превращают). И все-таки оказывается, что, стоит возникнуть межнациональному противоречию, язык вражды скатывается к той самой стереотипности: они — убогие, тупые, зловредные, бездушные, мы — набожные, открытые, смелые и неизменно справедливые.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram