Теперь изощренные технологии сделали детскую одежду невесомой. Взять хотя бы детские шубки. Они не стесняют движений. Специальный корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ ПАНЮШКИН думает даже, что детская шубка с тех пор, как перестала быть рассчитанным исключительно на сохранение тепла валенком с рукавами, не формирует больше в ребенке того особенного отношения к жизни, которое принято у нас считать национальным характером. Может быть, и слава богу.
Цвет неба
У меня в детстве была шубка коричневого цвета. Я не знаю, из какого она была меха, но лет до пяти я свято верил, будто это медведь. Во-первых, по фактуре своей шуба нисколько не отличалась от огромного плюшевого медведя, возглавлявшего стадо моих игрушек. Медведь весьма натурально рычал, если наклонить ему голову набок, и был настолько велик, что я садился на него и скакал на нем по комнате. Медленно скакал, словно бы в рапиде. В этом смысле медведь и шуба были одинаково медленными вещами, так что в их медлительности я видел их родство.
Во-вторых, всякого ребенка, надевавшего эту шубу, шуба и самого превращала в медвежонка. Она была очень тяжелая. Ходить в ней можно было исключительно переваливаясь с ноги на ногу.
В те далекие времена мех не принято было вытягивать и делать легким. Мех ценили за природную его тяжесть и плотность, не слишком заботясь о том, что ежели плотный мех скроить в узкие детские рукава, то рукава будут торчать в разные стороны, и ребенок, облаченный в шубу, не сможет ни опустить рук, ни соединить руки перед собою. Я помню, что на прогулках даже и не пытался переложить, например, деревянную снеговую лопатку из правой руки в левую. Это была невыполнимая миссия. Лопатку следовало сначала правой рукой отдать маме, а потом забрать у мамы левой рукой — никак иначе.
Кроме того, у шубки был очень тугой верхний крючок под горлом, и когда крючок застегивали, всякий одетый в шубу ребенок терял способность издавать какие-либо звуки, кроме рычания. Поэтому я молчал на прогулках. Папа думал, будто я молчу оттого, что получил строгий отеческий наказ не болтать на морозе. А мама знала, наверное, что я молчу придушенный шубой. Мама должна была знать это, поскольку шуба, в которой меня водили на прогулку, была еще маминой. Сначала шубу носила мама, потом мамина младшая сестра, потом мамина племянница, потом племянник, потом сын брата жены друга деда. Потом, описав круг по родственникам и знакомым, шуба досталась мне.
На поясе шубка стягивалась нарочно укороченным под мою тогдашнюю толщину дедовским офицерским ремнем. Ремень был широкий. Он полностью перекрывал мне живот, от чресел до ребер, и внушал то неестественное и обманчивое чувство защищенности, которое испытывает, вероятно, человек в латах или даже в танке.
Зимою в детстве я выглядел ровно так, как рисовал людей. У меня было непомерно большое и круглое тело на тоненьких ножках, а руки у меня торчали в стороны.
Этаким пугалом огородным меня выводили из дома. Сажали на санки и везли. Неизвестно куда. Шуба позволяла мне смотреть только прямо и вверх, а потому я всякий раз удивлялся, если мелькание черных веток над головой заканчивалось вдруг вывеской "Булочная-кондитерская" либо же тем специфическим карболовым запахом, по которому я в детстве зимой распознавал, что меня привезли в поликлинику.
Честное слово, я тоскую теперь по этому чувству беспечной обреченности, которое сообщала мне в детстве шуба. Теперь, двигаясь куда бы то ни было, я все смотрю по сторонам, тщетно стараясь запоминать дорогу. Я даже в самолетах смотрю вниз в иллюминатор и спрашиваю стюардессу, что там внизу за река. А тогда, в детстве, я лежал в санках, как куль, и степень моего фатализма была невероятной для европейца.
Над головой было небо. Небо было, как правило, голубого цвета. Солнце сияло, как правило, в небе желтым шаром. Иногда с неба падали мне на лицо огромные снежинки и таяли на щеках. Снежинки щекотали мне щеки, а я не мог стереть снежинки и талую воду со щек, поскольку шуба не предполагала такой свободы движений. Я был способен только на созерцание. И никогда потом впечатления от созерцания не были такими яркими. Я думаю, что запомнил небо голубым и солнце горящим просто потому, что в плохую погоду меня не возили гулять. Впрочем, когда эпоха той первой шубы прошла, я вовсе перестал смотреть на небо. Всегда находилось множество более важных дел. Надо было скользить по ледяным языкам, раскатанным прохожими посреди тротуаров. Надо было играть в снежки. Надо было не промочить ноги. На созерцание небес никогда больше времени не хватало с тех пор, как первая моя, похожая на медведя шуба стала мне мала.
Звук шагов
Моя жена росла вовсе в другом городе. Ее детская шуба не досталась ей путем бесконечного наследования по кругу среди родственников и знакомых, а была куплена в магазине. Шуба ее была не коричневой, а желтой. Ремень не был офицерским, и вообще, возможно, никаким ремнем не перетягивали мою жену в детстве поперек живота.
Однако же главное свойство шубы, а именно ее способность учить ребенка беспечному созерцанию, одинаково вспоминается как мною, проведшим детство между Петербургом и Москвой, так и моей женой, проведшей детство в Белгороде.
Жена говорит, что ее точно так же облачали в шубу, будто в латы. Точно так же застегивали под горлом тугой крючок. Потом еще долго и невыносимо шуршали по ушам завязками шапки (точно! точно! как же я мог забыть!), потом выводили на улицу, сажали в санки и везли неизвестно куда.
Мой тесть был человеком мечтательным. Он увлекался радиолюбительством, вечно собирал дома самодельные радиоприемники и всякий раз, когда теща посылала его в булочную, норовил зарулить к магазину "Радиолюбитель", где идеологически сомнительные люди торговали из-под полы радиодеталями.
Жена рассказывает, что точно так же, как я, лежала в санках и смотрела на мелькавшие над головой черные и голые ветки деревьев. Только ветви над головой сменялись рано или поздно не магазинной вывеской, как в моем случае, а распахнутым пальто радиоспекулянта, причем вся подкладка пальто утыкана была транзисторами или резисторами, или как там еще называются эти железячки, похожие на миниатюрные межпланетные корабли.
Приобретение радиодеталей неизменно приводило моего тестя в состояние некоторой эйфории. Он бежал домой вприпрыжку и волок позади себя санки, на которых лежала трехлетняя будущая моя жена. Она говорит, что из-под ботинок тестя через голову ее летели комки снега.
Так вот однажды, торопясь домой и заложив с улицы Ленина во дворы слишком крутой поворот, мой тесть мою жену из санок выронил. Девочка перекатилась по снегу, да так и осталась лежать навзничь, созерцая, разумеется, небо, перечеркнутое ветвями. Ей не пришло в голову, будто можно замерзнуть. Шуба была настолько плотной и теплой, что вопрос тепла вообще не стоял в нашем детстве, и никому не приходило в голову изобретать гортекс. О том, чтобы встать самостоятельно, тоже не могло быть и речи. Встать в шубах нашего детства было невозможно. Теоретически можно было еще попытаться окликнуть папу, ибо он недалеко ушел, судя по скрипучему звуку шагов.
Однако же кричать моя жена не стала. Именно звук шагов по снегу отвлек ее. Оказалось, что ежели лечь зимой на тротуар и смотреть безвольно в небо, то сразу услышишь шаги. Удаляющиеся шаги отца, который, увлеченный мыслями о строительстве нового радиоприемника, не заметил, что дочь свалилась с саней и санки полегчали. Еще можно услышать шаги прохожих. По звуку шагов, оказывается, можно безошибочно определить, кто спешит мимо, а кто заметил свалившегося с санок ребенка и остановился с криком: "Молодой человек, вы девочку потеряли!" Наверное, медитация моей жены на тротуаре продолжалась всего несколько секунд. Иначе бы я остался вдовцом за двадцать лет до свадьбы. Разумеется, тесть обернулся, замахал руками, схватил безмятежно лежавшую на тротуаре дочь, рывком поставил на ноги.
Мир опрокинулся. Всякий ребенок, носивший в детстве тяжелую советскую шубу, знает, как опрокидывается мир. Дело в том, что если в такой шубе идешь, то шага через три нестерпимо начинает хотеться завалиться навзничь в снег. А через три секунды родители неминуемо поднимают рывком завалившегося в снег ребенка. Мир, таким образом, опрокидывается дважды, туда-обратно. Примечательно, что оба раза опрокидываются не только дома вокруг и деревья над головой, но еще и звуки. Звуки, которые слышит стоящий человек, отличаются от звуков, которые слышит человек лежащий. Надо только достаточно быстро опрокидываться, чтоб уши не успевали адаптироваться. А заваливаться быстро возможно, только если защищен бронеподобной шубой и представляешь собою меховой куль.
У теперешних детей легкие шубки для красоты и пуховые куртки для того, чтоб валяться в снегу. Теперешние дети, таким образом, не знают чувства беспомощности. Оно никак не помогает в жизни, это чувство, но я его ценю просто потому, что всякий человек ценит воспоминания об ощущениях, полученных в детстве.
Смысл молчания
Последним известным мне ребенком, носившим советского покроя толстую бронешубу, является мой сын. Ему теперь шестнадцать лет, и раннее его детство успело еще прийтись на те времена, когда шуба была проблемой. Иногда я с ужасом думаю, что возможно ведь и такое чудовищное стечение обстоятельств, чтоб шуба моей мамы, десять раз переданная от ребенка к ребенку, чтоб стать моей шубой, потом еще десять раз передана была из рук в руки, чтобы стать шубой моего сына. Во всяком случае, шуба, которую в трехлетнем возрасте носил мой сын, была катастрофически похожа на шубу, которую в трехлетнем возрасте носил я.
Когда моему сыну было три года, он серьезно заболел. За неимением лекарств, видимо, врачи настаивали на том, что ребенку нужен совершенно свежий воздух надолго. Врачи советовали вообще забрать ребенка и на несколько месяцев отвезти куда-нибудь в глушь, в деревню. И была зима.
Какие-то наши знакомые предложили нам пожить у них в деревенском доме на границе Рязанской области и Мордовии в деревне Свеженькая. Тогда среди интеллигенции модно было этакое почвенничество. Всякий кому не лень приобретал за сто долларов покосившуюся избу-пятистенку посреди родных болот, и принято было проводить в этаких медвежьих углах отпуска, коротая время за пьянством, игрой в преферанс, сбором грибов и отравлением грибами.
Проблема заключалась в том, что мы с женой работали и наши работодатели плевать хотели на закон, предполагавший отпускать мать или отца ухаживать за больным ребенком. Решено было, что с сыном моим на пару месяцев в мордовскую деревню поедет бабушка. Мы появлялись у них только на выходные с рюкзаками еды. В этой деревне на станции только раз в день останавливался поезд по пути из Москвы в Саранск и только раз в день тот же поезд — по пути из Саранска в Москву. Другой связи с внешним миром не было.
И вот однажды в воскресенье вечером, навестив в деревне ребенка, мы с женой отправлялись на станцию, чтоб ехать в Москву. Мой сын и моя мама вышли нас проводить. Мороз был градусов тридцать. Ночь была лунная. Луна была яркая настолько, что было светло как днем, и на снег от луны ложились плотные тени. За околицей выли волки, а внутри околицы отбрехивались от волков собаки.
Поцеловав сына, мы с женой заспешили на поезд. Идти надо было под гору, и мы шли очень быстро в тщетной надежде согреться. Под горой мы оглянулись. Наш сын с бабушкой все еще стояли около ворот и смотрели нам вслед. Мальчик стоял неподвижно. Шуба на нем была такой толстой, что руки у мальчика были раскинуты в стороны, и вниз по пригорку лежала длинная тень мальчика с раскинутыми руками.
Я почему-то догадался, что он стоит, смотрит нам вслед и молча плачет. Я побежал наверх, взял сына на руки и обнял. Он действительно плакал. И он не смог обнять меня в ответ, потому что шуба не предполагала такой свободы движений.
С тех пор всякий раз, когда люди затрудняются выразить друг другу чувства, я представляю себе, что они одеты в шубы. Советские толстые шубы, обучающие ребенка беспечной покорности.