литература
Львовское издательство "Кальвария" намерено возродить старую советскую традицию — распространение книг в нагрузку. Пару, открывающую новую серию,— "Элементал" Василя Шкляра и "Тараса Бульбу" Гоголя — издатели догрузили национальной идеей.
Справедливости ради стоит сказать, что в советские годы книга, всученная в нагрузку (какая-нибудь "Малая земля" на языке одной из малых народностей СССР), по всем статьям воспринималась как полная противоположность дефицитному товару (обычно переводному западному детективу), и только самый извращенный ум мог попытаться свести два бумажных антипода и отыскать в них черты сходства. В новой "кальварийской" серии все наоборот: тождество задано, а читателю предлагается угадать десять отличий. Именно угадать, а не найти, потому что принципиальных различий в национально ориентированных мифах по определению быть не может.
Сначала о гоголевском "Тарасе Бульбе" — любимом козыре по обе стороны баррикад, где до сих пор не могут договориться, в какой литературе классику следует, наконец, осесть на ПМЖ. "Кальвария", точнее все тот же господин Шкляр, предлагает остроумный выход: если водораздел между правильным (украинским) и запродавшимся (понятно кому) Гоголем проходит между двумя редакциями повести, значит, на родине Тараса давно пора канонизировать текст 1835 года. По большому счету игра на смысловой разнице обеих редакций для переводчика того типа, к которому принадлежит Шкляр, не так уж и важна: Гоголь, поди, в который раз перевернулся в гробу, узнав, что его "разгульный мир восточной России" превратился в "волелюбивую Украину", а от "Сечи, умевшей только гулять да палить из ружей" осталось политкорректное "Сечь, между войнами любившая еще хорошенько погулять". Доберись переводчик до редакции 1842 года — понятно, во что превратилась бы "разгульная замашка русской природы", которой Гоголь склонен был объяснять все безумства своих героев, а заодно и национальную историю. Из перевода, выполненного Василем Шкляром, с непреложностью следует только одно: гоголевский текст не переводим на украинский литературный язык как объемное изображение не сводимо к плоскостному чертежу. Написанную на двух языках повесть гораздо уместнее было бы представить на хинди с вкраплениями урду, на испанском и баскском, на английском и гэльском, но перевод, не различающий "рыцарство" и "лыцарство" или "кафтан" и "свитку", мертв как исторические иллюзии автора "Бульбы".
Пристегнув к отретушированному Гоголю написанный четыре года назад "Элементал", составители серии, вероятно, рассчитывали, что соседство с ультрасовременным боевиком о похождениях украинского наемника в Чечне освежит гоголевский текст и намекнет на благородные корни прозы Шкляра. На деле же тандем классика с современником куда внятнее говорит о тупике, в который загнала себя украинская литература. "А поворотись-ка, сынку",— басит Гоголь Шкляру, и читатель застывает в изумлении: пропасти в 170 лет как не бывало, в ходу все те же романтические мифы об избранных народах, родовой чести-мести и реках вражьей крови. Гоголевский Андрий, первая ласточка евроинтеграции, мог хотя бы влюбиться в прекрасную польку — герой Шкляра страдает как раз оттого, что судьба упрямо отказывается назначить его на роль Ромео (Джульетты в чеченских горах перевелись, и в каждой женщине прячется сестра--двойник солдата). Удивляться нечему: пока запорожцы строчат коллективки вместо любовных писем, украинским кандидатам в Ромео явно не светит.