Театральный фестиваль "Балтийский дом" успел первым привезти в Россию спектакль работающего в Германии голландца Люка Персефаля, режиссера, занимающего в европейском театральном рейтинге топовые места. "Отелло" театра Munchner Каmmerspiele вызвал полярные оценки публики и критики, но благодаря этому спектаклю едва начавшийся фестиваль уже состоялся, считает ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Бьянке никто и не вспоминал. И изъяснялись они не только грубо, но и откровенно. Яго прямо обещал Родриго привести к нему в постель Дездемону. Родриго уверял Отелло, что спит с Дездемоной. Яго пел куплеты: "вот бордель на горизонте, хрен матроса на ремонте" — и, если верить тексту, был так злонамерен оттого, что Эмилия давала всем, кроме него. Выслушать все это любопытно, но не более того, разве что поймешь, отчего зал иногда похихикивает в местах, кажущихся решительно несмешными, или заботливая мама вдруг вытаскивает из партера девочку лет четырнадцати. Главное — в этом баварском "Отелло" стерта традиционная, канонизированная, но, в общем-то, постшекспировская благовоспитанность. Однако и непристойности в нем нет, как не может ее быть в высокой трагедии, очищенной от культурных наслоений традиции до самого скелета. И трагедия эта по-ницшеански рождается в спектакле из духа музыки, из невыразимого. И кто бы стал спорить, что нецензурная лексика всегда добавляет экспрессивности, здесь необходимой. В "Отелло" Люк Персефаль предъявляет театр резкий, отчетливый, поэтический.Центр огромной, оформленной абстрактными темными плоскостями и световыми объемами сцены занимают два рояля, черный и белый. Белый — вверх копытами, черный на нем. Конструкция странная, тревожная, нелепая, красивая и неустойчивая. Черный рояль рабочий, на нам играет и в финале поет щемящие и раздирающие душу зонги подобравший музыку к спектаклю пианист Йенс Томас — главный лирический герой "Отелло". Классическая речь рояля звучит в спектакле, заполненном драматическими паузами и молчанием героев не меньше, чем резким текстом, постоянно. И когда кипрские солдаты матерят друг друга и разбираются, кто кого трахнул, рояль говорит совсем о другом. О том же, о чем говорят не слова и даже не интонации, а мучительная кардиограмма не чувств даже — эмоций. Рояль вторит силуэтам героев, щемяще красиво и филармонически просто расходящимся по сцене. "Отелло" Люка Персефаля графичен и экспрессивен, каким может быть только линия, прочерченная на бумаге. Это черно-белый спектакль, не просто оттого, что герои одеты в черные костюмы, иногда в белую рубашку, и одна коренастенькая Дездемона в ходит в светлых брючках или белом костюмчике. Спектакль черно-белый потому, что лишен пестроты смыслов. Это лаконичное и четкое высказывание о непреодолимом одиночестве.
Такой "Отелло" был бы невозможен без сильных актеров: Томаса Тиме (Отелло), Вольфганга Преглера (Яго) и Бернда Граверта (Родриго). В начале спектакля в контрсвете все они даже кажутся черными могильщиками, явившимися на похороны спящей между роялями в световом луче беленькой Дездемоны. На самом деле в спектакле лишь одна чернокожая актриса — точеная, как статуэтка эбенового дерева, Шери Хаген (Эмилия). Отелло лет на тридцать старше Дездемоны (Юлия Йенч), от этого история кажется еще печальнее и безнадежнее. Впрочем, о том, что какое-то подобие счастья возможно, спектакль не дает думать ни минуты. С первой же мизансцены, с первых звуков музыки щемяще ясно, что счастья нет и быть не может, все обречены. Мир устроен жестко и трагично. Отелло и Дездемона, нарушая этот закон, болезненно напоминают окружающим о бремени одиночества и заставляют думать о неминуемом крахе очередной попытки любовной истории. Так что лучше всего его просто приблизить, ампутировать пустые надежды.
В финале Отелло решительно, но как-то безучастно душит Дездемону и по-русски уже бесконечно повторят: "Конец, конец, конец". Конец времени, когда можно быть с другим и чувствовать. Такой "Отелло" — не о ревности и не о коварстве зла, он о беспомощности несовершенной души, которая не в силах подняться от мучительных эмоций к мудрости чувств, преодолеть драму одиночества и безразличия. Но в этом общем сиротстве каждого и холодности мира есть своя тревожная сила и красота, Люку Персефалю удалось ее материализовать.