театр
Киевский театр русской драмы на Сцене под крышей представил мелодраматический спектакль "Эдит Пиаф: Жизнь в розовом свете". Мелодрамы с биографическим уклоном не получилось: в трагедии "парижского воробышка" киевские зрительницы с наслаждением узнали самих себя.
Спектакль об Эдит Пиаф — очередной в серии биографических постановок театра, выпущенный, очевидно, в пару к вариациям на темы судьбы Вертинского (идея и сценическое решение обеих композиций принадлежат Ольге Гаврилюк). Тенденция сама по себе любопытная, и дело, разумеется, не в одной только зацикленности режиссера и драматурга на эстрадных персонажах полувековой давности. Появись сегодня на сцене Чапаев, Чингиз-хан или Верка Сердючка, парадоксы современной биографической драматургии не стали бы от этого менее рельефными.
Пьеса Ольги Гаврилюк — образец худшего из возможных вариантов: собственное неумение выстроить сюжет и создать образ автор маскирует историческим материалом, выхваченным из чужой жизни необдуманно и бестактно. Реальная Эдит Пиаф драматургу не нужна, ее имя — всего лишь приманка, чтобы завлечь перекормленного метафорами и типажами зрителя в театр. Несчастливую в любви женщину не обязательно должны звать Эдит; кроме того, она вовсе не обязана петь или принимать наркотики. От неуважения к чужой судьбе обобщения, от которых автор так и не смогла застраховаться, разрастаются в тотальное нагромождение штампов и общих мест — вплоть до банальностей, которые, кажется, неловко выговаривать даже циничным любовникам Пиаф (вроде "женщинам лучше первыми бросать мужей" или "больше всех мужчин она любила своих зрителей и взаимности ждала только от них"). В итоге Ольге Гаврилюк так и не удается рассказать, как из дочери уличного акробата, пушинкой взлетавшей на любую перекладину и умудрявшейся горланить оттуда площадные песенки, рождается трагическая актриса, один только хриплый выдох которой способен был завораживать миллионы.
Очевидные просчеты драматурга исполнительнице главной роли, впрочем, только на руку: отчаянно женственная в каждом движении, жесте, в складках неловко задравшегося платья Ольга Кульчицкая играет не великую актрису и даже не разочаровавшуюся любовницу Пиаф, а некое универсальное воплощение женского начала, обреченного на страдание и одиночество. Поверх текстовых пустот этой киевской Ахеджаковой, соединившей черты Офелии и клоунессы, удается сказать о женщинах что-то такое, от чего зрительницы распрямляются и натягивают сброшенные в темноте под стул туфли на шпильках, а их спутники принимаются ерзать и смущенно покашливать в кулак. Счастье, что режиссер не заставляет Кульчицкую петь или открывать рот под фонограмму: такой Пиаф не нужны песни, она вполне покорила бы свой Париж одной лишь тающей надрывно-музыкальной интонацией. Плясать на площади ей, кажется, тоже совсем не обязательно — достаточно танца на узкой поверхности стула, исполненного с грацией девочки на шаре. Совершенно очевидно, что ничего другого, кроме трагедии, жизнь не может предложить этой (и любой) женщине, рядом с которой безнадежным статистом выглядит каждый мужчина. Зрительниц, покидающих театр, эта мысль почему-то заставляет сиять от гордости.