театр
В понедельник спектаклем "ОдноврЕмЕнно", сыгранным на сцене театра им. Леси Украинки, начались двухдневные киевские гастроли популярного российского актера Евгения Гришковца (о его приезде Ъ сообщал 26 сентября). Столичные поклонники и автор-исполнитель остались довольны друг другом: в очередной раз им одновременно удалось пожаловаться друг другу на засилье стереотипов и подтвердить неизменность ритуала — как минимум раз в полгода ходить "на Гришковца".
"ОдноврЕмЕнно", пожалуй, самый классический текст раннего Гришковца, и именно с этого спектакля тем, кто почему-то не успел до сих пор увидеть эти многократно премированные и расхваленные на все лады постановки, стоит начинать знакомство со странным явлением, которое называется "театр Евгения Гришковца". На сцене человечек, совмещающий черты Башмачкина и Наполеона; о нем вполне уместно было бы сказать, что это маленький человек нынешнего времени, если бы не одна особенность, ставшая в театре Гришковца определяющей. В его персонаже каждый зритель, внутренне изумляясь своей податливости, готов признать себя; трудно согласиться, чтобы несколько вечеров подряд тысячу театральных кресел занимали сплошь маленькие люди, согласные платить за собственное узнавание-унижение по несколько сотен гривен.
Раз и навсегда определив героя "ОдноврЕмЕнно" по ведомству маленьких людей, театральная критика в очередной раз ввела в заблуждение себя саму. Персонаж Гришковца ведет свою книжную родословную от героев века Просвещения — простаков, выдуманных для того, чтобы всему удивляться. Удивляет героя "ОдноврЕмЕнно" не неразумный ход истории или общественные пертурбации, а устройство как таковое — тот в самом деле удивительный факт, что в нашем организме, языке, во всем нашем космосе за много тысячелетий до нас все как-то срослось и продолжает существовать без нашего согласия и разумения. "Устройство" — ключевое слово спектакля, единственная ниточка, на которую нанизываются бусинки-сюжеты: как странно, как необязательно и неотменимо сложились новогодний ритуал, дежурные восторги перед "Джокондой", просмотр любимой серии со Штирлицем, расписание поездов, даже растительность на поверхности планеты и человеческом лице.
Бессвязность спектакля, впрочем, только кажущаяся. Самому автору-исполнителю внутренняя драматургия этого бесконечного монолога представляется, видимо, чем-то вроде продвижения музыкальной темы к кульминации — попытке представить себя в шкуре приговоренного к смерти. Разумеется, сегодняшний Мышкин не может просто так, за здорово живешь, рассказывать, как хрустит накрахмаленный воротник рубашки, когда голова укладывается на странную машинку, названную поэтическим словом "гильотина"; ему для этого требуется посредник в виде телеэкрана, и все же факт остается фактом: катарсис "по-гришковецки" требует, чтобы хохочущий зал вместе с его неказистым героем прошел и через это.
По иронии, заложенной в самой театральной форме, говорить о бессмысленности стереотипа возможно лишь в отстоявшейся веками, предельно стандартизированной форме. Театр Гришковца гораздо более традиционен, чем это принято считать, и именно поэтому он так цепляет зрителя, желающего услышать, что он не маленький и тем более не лишний, а самый нормальный, такой же естественный человек, как икающие от хохота толстосумы в партере и сердобольные билетерши на галерке. Любопытный парадокс: Гришковец изо всех сил пытается сказать о человеке что-то такое, чего не скажешь об идеально-усредненных персонажах из рекламных роликов или воинского устава, а приходит к тотальному обобщению, где единственным нефальшивым словом оказывается "я", повторенное про себя каждым из тысячи зрителей. Все остальное в этом театре совсем не так надежно — как ударение, которое разгуливает по заголовку и никак не осядет в нужном слоге.