Жизнь на другом берегу

Умер Милан Кундера

Закончилась жизнь Милана Кундеры — одного из самых значимых литераторов Центральной Европы и во многом ее создателя.

Легче всего сказать, кем умерший во вторник в Париже в возрасте, который да будет дан всем, был для предыдущего — чуть не было сказано «предпоследнего» — поколения интеллектуалов в России. Милану Кундере было 94 года, и здесь его по советско-постсоветской неловкой привычке называли бы «восточноевропейцем» и поправлялись бы — «Центральная Европа», калькой с немецкого Mitteleuropa, поскольку английское Middle Europe как-то не прижилась здесь. Кундера, в общем, и был для очень многих этой Центральной Европой, воплощением никогда не существовавшей государственности и даже политического союза, но безусловно существовавшей и существующей страной, территорией, способом бытия — врагом врага московской интеллигенции и поэтому — лучшим другом и также поэтому — вечным оппонентом в споре, начавшемся то ли в межвоенное время XX века, то ли сразу после Второй мировой, но продолжающемся, нескончаемом и приобретшем в последние два года характер трагедии, катастрофы. Хор этот невозможно не слышать, и последние годы жизни Милана Кундеры он не мог его не слышать, хотя уже ничего не мог написать о нем.

Редко кто из писателей может всерьез считать себя одним из создателей культурного региона, но в случае с Миланом Кундерой это, видимо, оправданно.

Но об остальном он написал, и во многом по этой причине Центральная Европа для российского общества существует не как неведомое наследие Австро-Венгерской империи, не как «бывший Совет экономической взаимопомощи» (да кто его помнит, этот СЭВ? какие-то сапоги, колготки, кубики Рубика, озеро Балатон, «Кабачок 13 стульев», польские журналы мод — о чем это все было?), а как культурное пространство, в которое русские вечно стремились и которое им было так странно и в общем чуждо, но которое невыносимо привлекательно. Ведь Центральная Европа — это еще и неизменный французский литературный, то, что Москва забыла полтора века назад, а Кундера значительную часть своей жизни писал именно на французском. Это и искусство перевода — другое, нежели в русской литературной традиции: Кундера много переводил, но мы его знаем совсем не как переводчика, а для Центральной Европы это важнейшая роль, которую русские переводчики утратили еще в 1920-х. Это и другое кино — главный роман Кундеры «Невыносимая легкость бытия» в России был известен сначала как кино. Это совершенно другие стихи. В целом все это можно уложить в зыбкое понятие другого языка — уместнее было бы говорить о другом метаязыке, другой эстетике, о том, что делает Центральную Европу так притягательной для России. Она так много десятилетий хотела бы ею быть, но в итоге не стала — и затем сделала вид, что не захотела. Надолго ли расхотела — бог весть.

Чтобы описать эту страну хотя бы в контурах (а там не только Чехия, но и Польша, и Венгрия, и Румыния, и Украина, и Словакия, и балтийские страны, и Балканы, и отчасти Германия, и во многом Франция, и где-то Штаты, а уж городов в этой стране точно больше, чем можно найти на любой карте), творчества Милана Кундеры, видимо, хватит, по крайней мере на первое время. Нет ничего более ошеломляющего, чем различие с собой, которое видишь в близком родственнике. Это пропасть, которую не ждешь и которая своей внезапностью заставляет понимать, насколько уникальна, а значит, одинока любая культура.

Критики романиста Кундеру, человека с более чем непростым характером,— а эта сложность характеров вообще очень внятно восточноевропейская черта — постоянно обвиняли в эссеистичности. Но, на мой взгляд, эта эссеистическая чувствительность и тонкость и была в нем главной.

Эссе Милана Кундеры часто и были замаскированы под романы, и в них абсолютно убедительно продемонстрирована истинная сила этого литературного жанра — культурно-политическая история Центральной Европы может быть представлена просто как последовательность таких эссе, а войны, репрессии, перевороты, затхлый воздух официальной жизни и творческие сквозняки, всегда завершающиеся эмиграцией (безусловно, парижской — и этот Париж для Центральной Европы всегда ближе Москвы),— это просто фон. Погода, которая в этом регионе всегда переменная облачность с прояснениями, местами осадки. Часто — горькие, нередко — банальные. Видимо, нигде в мире не мог сложиться автор, как Кундера, настолько внятно и убедительно провозглашавший, что частная жизнь со всей ее нелепой интимностью, контрастом бытия и метафизики, материальной обшарпанностью и проступающими за всей этой ерундой пугающими воздушными контурами чего-то такого, что понять невозможно, но влечение к чему нельзя подавить, прежде всего в себе, и есть единственная реальность. И она, эта реальность, прочнее имперских меди и камня.

Что такого было в Милане Кундере, чего не могло случиться здесь? Можно говорить о том, что для России не существовало 1968 года. Вернее, в России 1968 год — это просто подавление Пражской весны, весны, которой здесь в свое время не случилось и которая происходила в то время во всем мире — но не в России.

Кундера одновременно и участник неизвестного здесь расцвета и взрывного усложнения, и специалист по его антропологическому измерению и описанию, и критик, и его поэт, сценарист, драматург, переводчик, публицист. Поствесенняя, осенняя в определении самого Милана Кундеры социальная оптика «Книги смеха и забвения» и «Бессмертия», продолжающего и завершающего романную трилогию, по всей видимости, сильнейшим образом повлияла и на российскую постсоветскую прозу, и на всю европейскую литературу последних десятилетий.

И если бы только на прозу! Центральная Европа, созданная в очень многом именно такими людьми, как Милан Кундера, их словами, их определениями,— теперь реальность, которую нельзя ни отменить, ни уничтожить ни другими словами, ни иными методами. Остается лишь поблагодарить автора за это — оно будет существовать далее. А что без нас — что же, Кундера также нечасто бывал в Праге после эмиграции в 1975 году. Возможно, это историческая судьба всей Центральной Европы, не исключая и России,— быть создаваемой из изгнания, с другого берега моря, в традиции Овидия и многих других. Даже слишком многих.

Дмитрий Бутрин