выставкафото
В парижском Музее еврейской культуры и иудаизма открылась ретроспективная выставка классика советской репортажной фотографии Евгения Халдея. Комментирует АЛЬВИНА Ъ-ХАРЧЕНКО.
Знаменитых снимков у Евгения Халдея множество, но "визитных карточек" две: первая называется "Первый день войны" (как впоследствии оказалось, это была единственная фотография, сделанная в Москве 22 июня 1941 года), вторая — самый известный кадр из нескольких авторских вариаций под одним и тем же названием — "Знамя над Рейхстагом", снятый в мае 1945 года. Два самых растиражированных снимка Евгения Халдея стали рамкой, в которую фотограф поместил всю войну от первого до последнего дня. Как и для других прославленных фотокоров — Дмитрия Бальтерманца и Макса Альперта, война для Халдея стала на несколько лет единственной темой и историческим поводом сделать свои лучшие фотографии. Не случись войны, возможно, корреспондента ТАСС и не подстерегла бы всемирная слава: в начале карьеры уроженец украинского местечка Юзовка снимал Днепрострой и репортажи о Стаханове. В день начала второй мировой Халдей вернулся в столицу из села Тарханы, где для репортажа к столетию со дня смерти Лермонтова фотографу на фоне озера позировали члены местного литкружка. В Москве у здания немецкого посольства репортер заметил суету и множество легковых машин, а уже через час Евгению Халдею позвонили из фотохроники ТАСС и сказали срочно приехать с аппаратурой. Знаменитый снимок с прохожими на Никольской, огорошенными радиовыступлением народного комиссара Молотова, был сделан случайно — по воспоминаниям автора, он просто выскочил из здания ТАСС и щелкнул незнакомых людей в первый день войны.
Возможно, один из главных секретов успеха Халдея в умении комбинировать эту манеру "фотонаскока", когда самые драгоценные кадры выходят случайно, после единственного щелчка любимой Leika, с подходом терпеливого авантюриста. Способного в 1945-м году ради контрастного снимка Потсдама ждать выхода солнца из-за туч несколько часов, стоя на одном месте. Или для воплощения идеи о Самой Главной Послевоенной Фотографии нахально попросить у завхоза фотохроники ТАСС три красные скатерти "взаймы", настрочить на них вырезанные из простыни серп и молот и уже в Берлине превратить все тряпки в реквизит для того самого, постановочного "Знамени над Рейхстагом". Смекалку и умение не только использовать в свою пользу обстоятельства, но и при необходимости легко их создавать Евгений Халдей использовал и позднее, во время съемок на Нюрнбергском процессе — куске жизни, как говорил потом сам Халдей друзьям. Проблему невозможности сменить точку съемки (фотографу было запрещено перемещаться по залу, а все участники процесса занимали строго определенные места) репортер решил подкупом охранника: за две бутылки виски тот согласился в условленный час подвинуться и дать фотографу в нужном ракурсе снять Геринга.
Уволенный после войны из ТАСС по "пятому пункту" Евгений Халдей, которого, по выражению партийных чиновников, как фотографа использовать было больше "нецелесообразно", все же продолжил снимать в "Правде" и "Советской культуре", разыскивая спустя десятилетия героев своих военных фотографий. Годом триумфа Евгения Халдея фотограф Лев Бородулин, окрестивший коллегу "великим евреем и великий фотографом", считал 1995-й. Тогда на фестивале фотожурналистики в Перпиньяне Халдея чествовали наравне с другим мэтром военной фотографии, американцем Джо Розенталем. Указом французского президента человеку, которому в СССР экономные завхозы отказывались выписывать требуемые сто метров пленки, было присвоено звание рыцаря ордена искусств и литературы. Тогда же с Халдеем познакомился неоднократный член жюри World Press Photo и директор фотошколы Icart-Photo Марк Гроссе, вдохновившийся творчеством еврея настолько, чтобы написать о нем отдельный труд. Выставки фотокора ТАСС в том же 1995 году в США и книга Гроссе "Халдей. Художник из Советского Союза" стали очередными кирпичиками в постройке нового западного отношения к Евгению Халдею — которого, похоже, все в меньшей степени воспринимают как фотографа во всех смыслах слова "советского". По крайней мере, если верить французским критикам, которые пылко назвали все то же знамя над Рейхстагом не только известным "любому человеку в западном мире", но даже "неотъемлемой частью нашего коллективного сознания".