«Чтобы жить как нормальный человек»

В России более 500 психоневрологических интернатов, в которых живет 160 тыс. человек. Многие из жителей интернатов — сироты, попавшие в детские дома в раннем возрасте и плохо социализированные, а также взрослые люди с ментальной инвалидностью, у которых умерли близкие. Для огромного числа родителей в России будущее их детей с особенностями развития вызывает страх, ведь оно неизбежно связано с интернатами — рано или поздно родители умирают, и за их детьми некому ухаживать. Многолетние попытки общественных (в том числе и родительских) организаций построить систему сопровождаемого проживания, при которой человеку с особенностями не нужно будет жить в интернате, пока не удались. Но в разных регионах России уже есть такие проекты. Спецкор «Ъ» Ольга Алленова познакомилась с одним из них, а еще узнала о том, через что прошли нижегородские сироты, прожившие полжизни в интернатах.

«Мы уже десять месяцев без таблеток»

Светлана Батянова и Татьяна Шмонина — худенькие, невысокие, похожие на девочек-подростков — заканчивают уборку и переодеваются. В Нижнем Новгороде второй год работает Служба защиты прав людей с психическими нарушениями — единственная в России. Служба принимает жалобы от жителей психоневрологических интернатов и разбирается в нарушениях их прав. Татьяна и Светлана работают здесь уборщицами. Я выхожу вместе с ними — девушки выносят мешки с мусором, которые выбрасывают по пути в мусорные контейнеры.

Мы идем по центру Нижнего Новгорода, через перекрестки, светофоры, нерегулируемые пешеходные переходы, девушки уверенно ведут меня в сторону сердца города — переливающейся огнями нарядных витрин Покровки и древнего Кремля.

— Здесь так красиво,— говорит Света.— Уже почти год тут хожу, а все не налюбуюсь.

Ей 37 лет, она всю жизнь прожила в Нижегородской области. Столицу региона впервые увидела лишь в прошлом году.

Сворачиваем с Большой Покровской в тесные дворы — здесь город выглядит уже не таким нарядным: затвердевший грязный снег во дворах, темные от дождевых потеков стены, низкие козырьки над дверями подъездов. Мы проходим через несколько дворов, Светлана и Татьяна поднимаются на третий этаж.

Дверь открывает темноволосая невысокая женщина. Это Соня Салахутдинова, она живет вместе с Таней и Светой. Соня ставит чайник, достает кружки. Света показывает квартиру — кухня, две спальни, крошечный коридор. Тесно, но чисто и уютно. Две толстые кошки, проснувшись, лениво потягиваются на диване. Одна из них прыгает на пол и идет на кухню.

— Это Вася,— говорит Таня.— Только это не мальчик, а девочка. Вы садитесь, вот чай.

Кошка Вася прыгает мне на колени, едва я опускаюсь на стул. Девушки смеются.

— Дочь, дочь,— зовет кошку Таня.— Иди сюда!

— Нам тут очень нравится,— говорит Света.— Вот я никуда отсюда не хочу уходить. Никогда.

Когда Свете было девять лет, она попала в детский дом. «У меня родители выпивали, отец бил мать, и я скиталась по подъездам, по подвалам,— рассказывает она.— Убегала из дома, и меня соседи прикармливали. А потом пошла я в школу и упала там в обморок от голода. И тогда меня забрали из дома».

В детдоме в селе Арапово она «не потянула» общеобразовательную программу, и ее перевели в коррекционную школу в Богородск, где она и закончила девять классов. «После выпуска мне предложили в ПТУ,— вспоминает она.— На садовода-огородника. А я в школе училась на швею, какой из меня садовод? Не нравилась мне эта профессия. Швея — нравилась». В Богородском районе, откуда Света родом, осталась квартира ее матери, и девушка ездила туда по выходным. Она проучилась в ПТУ всего неделю. Говорит, что приехала на выходные домой, и старший брат уговорил ее остаться на неделю. «Он выпивал,— вспоминает.— Ну, короче, отобрал у меня деньги, у меня наличка с собой была на проезд. Говорю, отдай деньги, а он: "Да ладно, поживи еще недельку". А меня из ПТУ и отчислили. За две недели прогулов».

Она забрала документы в училище и вернулась домой. Брат пил, бегал за ней «с тесаком», она убегала из дома, просила помощи. Помощи от местных властей не получала — по ее словам, даже долги матери за коммунальные услуги пришлось заплатить ей из своих сиротских начислений.

— Из сельсовета ко мне пришли, говорят: «Ты после детдома, давай мы тебе ремонт сделаем»,— вспоминает она.— Прислали рабочих. Наклеили мне обои, они у меня через две недели отвалились. А за ремонт, оказалось, я должна заплатить. Снимала деньги с книжки. И с меня же содрали за долги матери за эту квартиру. Она перед смертью задолжала около 80 тыс. Я говорю им — долги-то не мои. А они: «Плати, больше некому». А у меня два брата, но они не хотели платить.

Один из братьев умер от алкоголя, второй решил выселить Свету из квартиры.

— Сельсовет сходил по соседям, собрал на меня поклеп, будто бы я музыку включаю громко, буяню, но это вранье,— говорит она.

— И меня отправили в психбольницу на полгода,— рассказывает она.— А уже через полгода мне говорят: «Свет, собирайся в Понетаевку, в интернат». Пока я лежала в психбольнице, меня лишили дееспособности, наверное. Суд был, но без меня, я о нем даже не знала. В интернате мне уже пенсию не платили.

Она попала в ПНИ весной 2004 года, ей как раз исполнилось 18 лет. Как ей там жилось? «Лучше не вспоминать».

— Таблетками поили, пытались сделать овощем. Меня после таблеток сковывало, отказывали ноги, мне было плохо. Еще могли уколами заколоть. Если приезжает комиссия, и кто-то жалуется, то, когда комиссия уезжает, этому больному назначают уколы — галоперидол, аминазин.

— И мне таблетки три раза в день давали,— подтверждает Татьяна.— Я лежала в кровати, не просыпаясь. Они же сонные, эти таблетки.

— А сейчас я ничего не пью,— говорит Света.— Когда Мария Николаевна начала забирать нас сюда, она отвела меня к психиатру, и он отменил мне лекарства.

Мария Николаевна Метрикина — это руководитель некоммерческой организации «Родительский комитет», которая и патронирует девушек.

— Мы уже десять месяцев без таблеток,— говорит Соня.— И спим нормально, и настроение нормальное.

— Ну, бывает, конечно, переутомление,— добавляет Таня.— Но ничего, справляемся.

— Бывает, что из-за мелочи ссоримся,— кивает Света,— а потом миримся.

«Всех новеньких в изолятор сажали»

Таня приносит из комнаты папку с рисунками.

— Надо мне тут порядок навести,— говорит, перебирая листы А4.

Я встаю, чтобы сделать несколько фотографий. Кошка Вася тут же занимает мой стул, девушки смеются. «Васька любит гостей»,— говорит Таня и забирает кошку к себе. Та мяукает. «Она у меня разговорчивая»,— Таня гладит питомца по голове.

Тане 44. «Я выросла в Замятинском детском доме, в девять лет туда попала,— рассказывает она.— А до этого в Павлове была, в лагере, и еще в Кулебаках была. Я с рождения в детдомах. Меня мать хотела убить, она алкоголичка была. Она зарезать меня хотела, у меня вот шрам остался. А как 18 исполнилось, так меня отправили в Понетаевку».

Рисовать она стала еще в детском доме — вазы и цветы карандашами. В Понетаевском ПНИ ей разрешали ходить в церковь, расположенную на территории интерната, и в Танином творчестве появились религиозные мотивы. Она с фотографической точностью умеет срисовать любую картину, но больше всего ей нравится рисовать на бумаге образы христианских святых.

— Иногда вижу, кто-то журнал выбросил, а там образ Богородицы,— говорит Таня.— Я подберу, лист вырву, дома срисую. А иногда я как будто во сне вижу такие образы. И тоже их рисую.

Я рассматриваю рисунки, а она вспоминает детский дом:

— Надо мной в детском доме издевались, бычки об меня тушили старшеклассники. Я и огонь, и медные трубы прошла. Когда я маленькая была, мы по огородам бегали — дети-то охальничают,— а нас наказывали. Пока у нас был директор Колосов, еще можно было жить, а как его убрали, так над нами совсем там издевались. Мы убегали, конечно. Со мной Надька Смирнова была — ее уже нет, она ушла на тот свет. Она говорила: «Тань, давай сбежим». Я ей: «Ну я боюсь. Нас накажут». А она все твердит свое: «Ну давай убежим». А мне 12 лет. На мне резиновые сапоги, ноги голые, платье легкое. Мы в лес убежали. Там дорога была, вышли на нее — ба, дом стоит. «Надь, смотри, какой дом большой! Пойдем скажем, что мы от родных убежали». А они нам не поверили. Егеря вызвали, он во всем военном был, на лошади нас повез в детдом. «Это ваши девочки?» — «Да, наши».— «Вы только их не наказывайте».— «Не будем». А как только он ушел, слышу: «Смирнову в туалет запри, а Шмонину — в хлорочную». Это такой чулан, там хлорку разводят, там темно, окон нет, одна дверь и хлоркой воняет. Раздели догола — трусы и майка только. Я на голом полу спала. И Надька так же.

— И сколько времени вы там провели? Ночь?

— Нет, десять дней. Вот столько давали пить — показывает пальцами полстакана — и кусок хлеба. Это было в Рылове, в Замятинском детском доме. Меня там и аминазином кололи. Я там не училась, а только на аминазинах была. Я как овощ там была. И вот с тех пор у меня умственная отсталость. У меня что-то с памятью. Я иногда забываю.

Она продолжает гладить кошку, та громко мурлычет.

— Нам все время говорили: «Поскорее бы вам по 18 лет, чтобы по разным интернатам вас отправить». Они так и сделали. Нас в Понетаевку — меня и Олю Кожевникову. А Надька Смирнова убежала из Понетаевки. Ее вернули в Рылов, она там с Лешкой Вороновым жила. Она пила по-черному. Вот ее друзья хорошо напоили — водка, самогонка, спирт. Она до дома дошла и померла. Застыла с открытыми глазами. Лешка домой пришел, он же кочегаром и шофером работает при интернате, а она все. Вызвал скорую, милицию. Его затаскали по следователям.

Она показывает на рисунок, который я разглядываю:

— Это вот Иисус плачет. Это Мария. А это ученик. А вот Николай, которого убили со всей семьей.

Ее привезли в Понетаевский ПНИ, когда ей оставался месяц до 18-летия. Первую ночь взрослой жизни она провела в изоляторе пятого корпуса.

— Всех новеньких в изолятор сажали. Мне было дико, все не мое. Потом нас с Олей перевели в шестой корпус. Я знала только Сережку Лебедева да Машку Малышеву, наших, рыловских. Потом я на работу устроилась. Сначала в бригаде работала: мусор собирали, листья, палки, камни. Потом привыкла, на швейку устроилась. Я так-то всю жизнь швея. В Рылове машинки у нас были, такие старинные, деревянные, я и простыни шила, и пододеяльники, и наволочки. Все руками делала. Я все умею. Сначала я долго бесплатно работала. Ну мне самой хотелось. Я на коровнике была, коров доила.

— У меня мечта, чтобы у меня была квартира своя,— говорит вдруг Света.

— И у меня мечта такая,— соглашается Таня.— Марине Николаевне сказали, что в области где-то есть специальные квартиры. Но только летом будут этот вопрос решать.

— Я бы в Нижнем осталась,— настойчиво продолжает Света.— Но тут дорогое все.

— Да уж везде хорошо, лишь бы не в интернате,— возражает Таня.— Мы боимся, что, если Понетаевку закроют, нас по другим интернатам разведут.

— Я не хочу! — резко качает головой Света.— Я за 18 лет такого там нагляделась!

Они до сих пор зарегистрированы в Понетаевском интернате. И официально числятся там же. Страх, что в любой момент им придется вернуться назад, держит их в напряжении, которое ощущается даже посторонним человеком.

— Мне сейчас 44 года, а в Понетаевку я попала в 1997-м,— говорит Таня.— Вся жизнь там прошла.

— Я не хочу туда возвращаться,— снова произносит Света.— Только за вещами бы съездила.

— А я бы котиков своих оттуда забрала и все,— вздыхает Таня.— Но квартиры нет. Куда их заберешь?

В интернате у нее остались еще две кошки.

— Одну зовут Шелди,— говорит Таня.— У меня был жених Ваня Шелдюков, в его честь назвала. Когда я молодая была, мы с ним были вместе. Но он любит молоденьких. Он на бору сейчас, дворником работает. А Шелди ест апельсины, мандарины. Вы таких кошек видели?

Она смеется.

— Еще у меня там есть Герой, он серого цвета. Я бы хотела забрать оттуда и Шелди, и Героя.

«И на окнах, и на дверях решетки»

— Я тоже в бригаде работала,— вспоминает Света.— И на кухне, в пищеблоке. Я и санитаркой была, покойников обмывала. У нас много умерло там, хорошо поиздевались над ними. Не пересказать, что мы повидали. Отоварку у больных отнимали. Это когда ты недееспособный, то пенсию тебе не дают, за тебя соцработник покупает на твою пенсию продукты. И эти продукты воровали сотрудники.

— Объедки давали опекаемым,— поддерживает Таня.— А все хорошее — курицу, мясо, колбасу — это они себе забирали. Машина подъезжает, повара сумками выносят. Даже когда камеры поставили, не боялись. Всегда воровали. Больные худеют, санитарки толстеют. А как я жалобу написала на директора, меня в закрытый восьмой корпус перевели. На все лето закрыли. Я даже от еды отказалась. Они мне говорили: «Есть не будешь, мы тебя в психушку отправим». Я говорю: «Вы меня не стращайте, я не боюсь». С 2015 по 2018-й возили меня туда-сюда: психушка, шестой корпус, восьмой корпус, психушка.

— У нас Тамарку закрыли в шестой корпус, так она повесилась на решетке,— вспоминает Света.

— Тамарка Гончарова, да, покойная,— кивает Таня.— Это давно было, лет 15 назад. Психиатр ее закрыла. Она тогда главврачом работала, теперь она психиатр в Понетаевке.

— Они из нормального человека делают глупого, овощем делают,— вступает в разговор молчаливая Соня.

— Таблетки и так раздают, а еще в еду добавляют.

— Да, в ужин таблетки кидают, особенно в закрытых корпусах.

— Медики в столовую дверь закрывают, чтобы больные не заходили, и в это время фигарят таблетки — в компот, в суп. Размешивают, а потом двери открывают, идите ужинать.

— А вы видели это? — уточняю я.

— Я видела,— кивает Света.— Сами медики это делают.

— И я несколько раз видела,— говорит Соня.— Один кулек в компот, один кулек в суп.

— Я один раз кисель выпила на ужин, и меня повело, голова глупая, ничего не соображаю,— вспоминает Таня.— Девки, говорю, не понимаю, что это со мной? Они мне: «Свет, ты че пила?» — «Кисель».— «Ну все понятно, иди спи». Я потом не стала ни пить, ни есть на ужин. Свою еду ела. Отоварка если есть, то ее и ем.

— Больные сразу и спят после ужина,— добавляет Света.— Мы как это поняли, так на ужин перестали ходить. У кого есть плитка, то можно и свое сготовить, а если плитки нет, то терпи до утра. Но все лучше, чем овощем лежать. Медики или санитарки нам: «Девочки, а вы что кушать не идете?» А мы им: «Спасибо, мы не хотим». Я лучше из-под крана воду попью, чем буду пить этот ваш компот.

Из-за частых жалоб на администрацию интерната девушек не только переводили в закрытые отделения, но и в интернат закрытого типа «Голубая Ока».

«Я там полгода жила,— говорит Света,— а Сонька — три месяца. Это тюрьма».

Перемены в Понетаевке начались в 2018-м, говорят мои собеседницы.

— До того сколько мы жаловались, а все было зря,— говорит Таня.— Надо мной охранники издевались, руки-ноги мне выкручивали, как преступнику. Я на них жалуюсь, а им не нравится. «Так, Шмонину не выпускать, пусть в закрытом корпусе сидит». 11-я палата третий этаж восьмого корпуса. Мы там и ели, и в туалет ходили, нас вообще никуда не выпускали. Весь день лежишь, то в окно смотришь, то на решетку на двери. И на окнах, и на дверях решетки.

— И в шестом корпусе решетки везде были,— вспоминает Света.— А когда Нюта (Нюта Федермессер, руководитель проекта ОНФ «Регион заботы», разрабатывающего реформу социальной системы в Нижегородской области.— «Ъ») приехала, она сказала: «Я не поняла, куда я попала, в социальный дом или в тюрьму?» И все решетки сразу поснимали. Это в 2018-м было. Они там сначала бешеные все ходили, орали на нас: «Вы стукачи, на нас доносите, вас убить мало». Но после ее приезда сразу лучше стало.

«Крыша есть, кормят, не голодуешь, живи»

Соня родилась в деревне в Володарском районе. В семье было четверо детей.

— Мать пила сильно,— вспоминает она.— Отец ушел от нас. Пока дедушка с бабушкой живы были, мы были при них. Дедушка умер, потом бабушка умерла, мать еще хлеще запила. Мне было 4 года, сестрам было 12 и 13 и брату — 3. Приезжает комиссия по несовершеннолетним. Мы грязные, голодные. Нас всех забирают в детский дом. Но мать нас не бросала, не обижала. Просто не кормила. Ее лишили родительских прав. Один раз она приехала ко мне в детский дом. Я ее не узнала — думала, какая-то бабушка идет.

Несколько раз ее переводили из одного детдома в другой из-за плохой успеваемости.

— У меня по чтению и по русскому было все нормально, а по математике плохо,— Соня говорит, как будто стесняясь своей школьной математики.— И меня во вспомогательную школу, отправили, на Чапаева. Меня, брата и сестру Надьку туда привезли. Там я восемь классов закончила.

Выучилась в ПТУ на штукатура-маляра, но профессия эта ей не нравится — Соня, как и соседки по квартире, вынесла из детского дома любовь к швейному делу.

— Когда ПТУ закончила, кому-то общежитие давали, а меня отправили в деревню, где у матери дом был,— продолжает она.— Мать в это время сидела. Приезжаю — а дом вот-вот свалится на меня. Я иду по лестнице, она трещит и шатается. Сестры в Дзержинске жили. Замуж вышли, дети пошли. Соседи говорят: «Поживи у нас, глядишь, и деньгами будешь нам помогать». Я у них жила какое-то время. Но как-то не то, надо же свое жилье иметь. Попыталась на работу устроиться, на бирже даже стояла — не нужны были штукатуры-маляры. Сестрам не понравилось, что я там живу. Они сговорились и прислали опекуншу (сотрудницу органов опеки.— «Ъ»), она меня отправила в психбольницу. После психушки я попала в ПНИ на Автозавод. Там шесть лет жила. Но там новый врач появился, он таких, как я, не любил. Любил, кто подчиняется, шестерит, все ему докладывает. Хотел от меня избавиться. И отправил в Понетаевку. С 2003-го я там и жила. А вышла оттуда в мае 2022 года. На волю. Вот сюда.

Соня одевается, чтобы выйти на улицу покурить. Света уходит вместе с ней.

Таня достает из папки новый рисунок с образом Богородицы. «Эту икону я в восьмом корпусе рисовала. Я ее назвала "Прости меня грешную". Мне там плохо было. Швыряли нас там, по голове били».

— Вы помните, как вас лишили дееспособности? — спрашиваю я.

— Пришла санитарка: «Тань, собирайся, в суд поедешь». А директор мне говорит: «Ты там не выступай, лучше молчи, а то хуже будет». Я в суде все рассказала, как надо мной издевались. Как мне грозили, что меня заткнут. Толкали, швыряли. Как баня, в автобус 25 человек только садятся, да еще санитарки и медики, а меня не брали. Отоварку приносят — дают тебе огрызок какой-то от колбасы. Или моющие средства выдают мне. Я говорю: зачем они мне, есть мне, что ли, ваш «фейри»? А медбрат Коля меня так ненавидел,— продолжает Таня.— Затащил меня в мужской туалет, выгнал оттуда мужиков, швырнул меня на раковину и душить начал. Когда комиссии приходили в интернат, я им говорила: если меня не будет здесь в следующий раз, значит, меня убили.

Ну а судья послушал и все равно лишил меня дееспособности. Охранник на меня наорал там, подписывай, говорит, бумагу, толкнул меня. Я ему говорю: «Не толкайся, я баба бойкая, тоже могу толкнуть». Как из суда меня привезли, так заперли в восьмом корпусе, год я там просидела. На улицу не пускали. Я Соньку просила: помоги. Она в конторе работала. Она с директором поговорила, меня тогда и перевели в девятый корпус. В девятом уже был свободный выход.

По вечерам Таня ходит на иконописные курсы: «Мария Николаевна договорилась, это платно, сама бы я не могла платить, я же недееспособная. У нас только Соня дееспособная».

Они мечтают вернуть дееспособность, выписаться из интерната, найти работу и снять квартиру.

Сейчас государство забирает у Светы и Тани 75% их пенсий по инвалидности — за социальное обслуживание в интернате, хотя они там не живут уже полгода. Оставшиеся 25% пенсий недееспособным в ПНИ тоже не выдают на руки.

Соня получает пенсию на руки — около 14 тыс. руб. Когда дееспособные жители ПНИ уходят на квартиру сопровождаемого проживания, их договор с учреждением приостанавливается и они за соцобслуживание не платят. Соня работает консьержкой и получает зарплату 10 тыс. руб. в месяц. Света и Таня зарабатывают по 8,6 тыс. руб. в месяц на уборке Службы защиты прав людей с психическими нарушениями, но официально они не трудоустроены, потому что недееспособны: их труд считается дневной занятостью, а деньги им выплачивает «Дом удивительных людей» из благотворительных средств.

Каждую неделю они собирают по 1 тыс. руб. на продукты и моющие средства. Расходы на коммунальные услуги делят тоже на троих.

— Нам хватает,— кивает Света.— Мы все сами готовим. Вчера Танька суп сварила, на два дня нам. Такого, чтобы мы без денег остались, не было еще. Мы экономные.

Соня и Таня мечтают устроиться на швейную фабрику. Там зарплата швеи, по словам девушек, около 30 тыс. руб. Но для этого нужна «корочка» из швейного колледжа. «У меня мечта выучиться на младший персонал, помогать тяжелым больным,— говорит Света.— В Понетаевке документы мои об образовании — что я закончила девять классов — пропали. И теперь надо их восстановить, чтобы пойти учиться».

В прошлом году она зарегистрировалась в социальной сети, нашла свою родную сестру. Та позвонила в Понетаевку:

— Она думала, что я умерла,— рассказывает Света.— Нет, говорю, не умерла, в ПНИ живу. У меня жизнь — не позавидуешь. Она приехала, поглядела и уехала. И больше не приезжала. «Ой, Свет, ну терпи, жизнь такая, что делать. Крыша есть, кормят, не голодуешь, живи».

«После ужаса, увиденного там, буквально заболела»

В январе 2021 года группа экспертов «Региона заботы» провела обследование жителей Понетаевского психоневрологического интерната. Анкетирование, собеседование и изучение личных дел проводилось при помощи методик, разработанных совместно Институтом Альбрехта, независимыми экспертами и Минтрудом. В результате такой работы оказалось, что более половины жителей ПНИ (55%) не нуждаются в круглосуточном пребывании в нем. Это стало первым научно обоснованным выводом о чрезмерности ограничительных мер, применяемых к людям с инвалидностью. 29% опрошенных хотели работать, 19% — учиться. Весной 2021 года на первой встрече Проектного комитета по модернизации медико-социальной сферы Нижегородской области эксперты и чиновники решили развивать в регионе возмездную опеку, сопровождаемое проживание, тренировочные квартиры, чтобы постепенно выводить жителей Понетаевки в свободную жизнь. Летом 2021 года из интерната вышла первая семейная пара — для нее в городе Богородск выделили квартиру из спецжилфонда. Сейчас в Богородске в таких квартирах живут 11 человек из ПНИ. Еще шесть человек живут в Нижнем Новгороде в двух квартирах общественной организации «Родительский комитет».

Ее руководитель Мария Метрикина приезжает в квартиру к Соне, Свете и Тане после обеда. В этой квартире раньше находился «Родительский комитет», но в прошлом году мэрия выделила ему помещение, и квартира освободилась. Девушки, живущие здесь, оплачивают только коммунальные услуги. Вторую квартиру проект Метрикиной арендует за 30 тыс. руб. в месяц.

— Спасибо, что разрешили сюда прийти,— говорю я.

— Как я могу не разрешить? — удивляется она.— Это же не мой дом, а их. Девчонки сами захотели с вами пообщаться.

Мария говорит, что размещение трех женщин в двухкомнатной квартире — «это не очень хорошо, у каждой должно быть свое личное пространство, которого у них никогда не было».

Но квартир у организации мало, а желающих выйти из интерната много. В этой квартире жильцы живут временно — задачей проекта Мария считает их социализацию, получение профессии, устройство на работу на свободном рынке труда.

Тогда они смогут сами снимать квартиру.

— Свете и Соне жилье не полагается,— объясняет она.— Света имела свое жилье, и его отобрал брат, у Сони дом сгорел. Я думаю, что Соня уже скоро найдет работу, ей посильна даже ипотека, ее особенности вызваны социальными причинами, а не психическими. Она инвалидизирована самой системой.

После восстановления дееспособности трудоустроиться на свободном рынке смогут и Таня со Светой. Пока у Светы ограниченная дееспособность, а Таня не прошла комиссию.

— У Тани огромный талант, она потрясающе рисует,— говорит Мария.— Сейчас и Таня, и Света посещают занятия в нашем центре дневной занятости, там с ними работают социальные психологи, готовят их к повторной комиссии. Я очень надеюсь, что им вернут дееспособность. Тогда они смогут получать всю пенсию на руки и вдвоем снимут квартиру. Мы будем продолжать их сопровождать, но у них будет больше автономии, и у нас здесь освободятся места, мы сможем взять следующих.

Мария Метрикина по образованию радиофизик: «Борис Немцов нам лекции читал в институте». Работала финансовым директором торговой сети, а 12 лет назад пошла учиться на психолога: «Работа тяжелая была, я дитя перестройки, видимо, перегорела. Но я осталась акционером, так что какие-то дивиденды получаю и теперь могу заниматься тем, что мне нравится».

Ее подруга — мать слепоглухого мальчика: «Когда ее сыну исполнилось десять, она стала переживать за его будущее. И мы придумали с ней "Дом удивительных людей", чтобы социализировать таких ребят».

Когда Нюта Федермессер с «Регионом заботы» собрали экспертов для обследования жителей Понетаевского интерната, Марии предложили участвовать: «Я поехала на опрос в Понетаевку и после ужаса, увиденного там, буквально заболела». Весной 2022 года она придумала программу социальной реабилитации «Ступени».

— Она состоит из нескольких этапов,— рассказывает она.— Первый — диагностический интенсив. Мы забираем человека из интерната на две недели в квартиру, он живет в плотном сопровождении со стороны наших специалистов, но у него все равно гораздо больше свободы, чем в интернате: можно самостоятельно готовить, посещать занятия в производственных и творческих мастерских. Главное условие для участия в проекте — это желание и способность выдерживать договоренности. Уровень особенностей у людей может быть очень разный, но если человек договаривается и держит слово, то мы можем двигаться дальше. Еще одно условие — перспектива восстановления дееспособности. Третье условие — каждый должен работать. И четвертое — трезвость.

В первой группе, приехавшей на интенсивный курс к Метрикиной, была Соня.

Остальные девушки присоединялись к проекту постепенно.

— Когда они поселились тут вместе, питались на 200 рублей в день втроем,— вспоминает Мария.— Не голодали, но очень экономно жили. Постепенно научились готовить, вести хозяйство, еда стала разнообразнее. Они большие молодцы. У них огромный прогресс в ориентировании в городе. Они же никогда не жили в Нижнем! Таня сначала терялась, не могла никуда самостоятельно доехать, дойти, а сейчас она уже сама повсюду добирается.

В ПНИ многие жители употребляют алкоголь — занятости и досуга нет, поэтому люди ищут любые способы «убить время», а алкоголь там доступен. У Сони и Тани тоже была алкогольная зависимость.

— Соне было трудно держаться, но у нас с ней очень жесткий договор,— продолжает Мария.— Она занималась почти полгода с наркологом, еженедельно ездила к нему на встречу и только летом прекратила. Соня держится уже полтора года, без кодирования, она большая молодец. Таня закодировалась в июне, и мы ее сразу забрали сюда. Сейчас у нее срывов нет. Света не употребляла никогда.

«Родительский комитет» сопровождает шесть человек постоянно и еще шесть человек — дистанционно. Самым проблемным в сопровождении особых людей руководитель «Родительского комитета» считает медицинское обслуживание:

— У наших ребят много проблем: то одно болит, то другое. Сначала мы обращались в коммерческую медицину, но потом я поняла, что мы не тянем такие расходы. Теперь все ходят в поликлинику по ОМС. К некоторым врачам приходится записываться за неделю, а к стоматологу — за полтора месяца. Но платные услуги делают сопровождение существенно дороже.

Общие расходы организации — на зарплату сотрудников и аренду одной квартиры — 250 тыс. руб. в месяц.

— Это примерно в два-три раза дешевле, чем обслуживание в интернате,— говорит Мария.— Мы могли бы взять еще шесть человек на постоянное сопровождение под тот же бюджет — проблема только в том, что нам некуда их забирать. Хорошо бы город выделил под проект еще две квартиры.

По ее словам, жизнь многих молодых людей, с детства живших в интернате, могла бы сильно измениться, если бы они имели возможность жить в таких проектах сопровождения, как «Ступени».

— Жизнь девушек до этого проекта не давала им никаких шансов на развитие, инвалидизировала,— говорит она.— Сейчас у них есть развитие, потому что есть внимание к каждой из них, и любые трудности преодолеваются с их стороны гораздо быстрее, чем можно было ожидать.

«У меня две работы и две подработки»

Для организации сопровождаемого проживания важно найти не только жилье и социальных работников, но и обеспечить клиентов занятостью или работой. Нижегородская некоммерческая организация «Открытые двери», партнер «Родительского комитета», принимает людей с ментальными особенностями в своем центре сопровождаемой занятости. Здесь работают керамическая и швейная мастерские, специальный психолог, нейропсихолог, музыкальный терапевт, дефектолог. Более 100 человек с особенностями развития посещают этот центр, в их числе — Таня и Света. Здесь им помогают готовиться к восстановлению дееспособности.

— Когда человек только начинает к нам ходить, мы первым делом учим его ориентироваться в городе. Это обязательный блок — трекинг в городе,— рассказывает специальный психолог центра Екатерина Шмонина.

Мы пьем кофе на большой кухне, с нами за столом сидит Алла Корякина — девушка из второй квартиры «Родительского комитета». Алла — сирота с рождения. После детского дома попала в Понетаевку и жила там до марта 2022 года. Поступив в проект сопровождаемого проживания, она выучилась на клинера и работает уборщицей.

За год Алле удалось частично восстановить дееспособность, и теперь специалисты центра готовят ее к полному восстановлению.

— Мы занимаемся с ней чтением, математикой, логоритмикой — работой с ритмом через нейроупражнения,— объясняет Екатерина Шмонина.— Еще важно развивать высшие психические функции, тренировать волю, учиться слышать людей рядом, уметь разделять отдых и труд.

Алла рассказывает, что после восьми классов школы выучилась на штукатура-маляра в колледже, а после оказалась в психиатрической больнице, откуда ее отправили в Понетаевку.

— Жилье мне не дали, а в семейном общежитии мест не было,— говорит она.— И, наверное, поэтому решили отправить меня в интернат.

В интернате она поначалу получала пенсию, а потом ей сказали, что больше пенсии не будет. Так она поняла, что лишена дееспособности.

— Вам нравится жить в квартире? — спрашиваю я.

— Да, очень хорошо,— спокойно говорит Алла.

— А денег хватает?

— Пока не жалуюсь. У меня две работы и две подработки. Подъезд мою, клининг по субботам, в парикмахерской убираю, а еще на Генерала Ивлева к бабушке хожу, ей 87 лет. Надо следить, чтобы она поела, выпила таблетки, помогать ей. 13,5 тыс. получаю в парикмахерской, плюс 2,5 тыс. за подъезд и 1 тыс. за клининг.

— Не трудно столько работать?

— Нет, привыкла. Справляюсь. А в парикмахерской я еще и постоянный клиент — они меня и красят, и стригут.

Мы поднимаемся на второй этаж, и я думаю о том, что далеко не каждый обычный человек справится с таким объемом работы, какой есть у Аллы, но при этом она много лет была лишена дееспособности. Сколько еще таких людей в интернатах? Они могли бы работать, обеспечивать себя, платить налоги, но вместо этого страдают от невостребованности, теряют навыки, ментальное здоровье, а часто просто спиваются в интернатах.

У Аллы начинается занятие, и мне разрешают посмотреть несколько минут, как оно проходит.

По заданию психолога Алла объединяет разбросанные по столу карточки с изображением предметов в группы.

— Кастрюли, стаканы, ложки,— перечисляет она, собирая карточки в отдельную стопку,— это посуда. Платье, свитер, носки,— это что?

Она держит карточки в руках, думает.

— Ну смотри,— объясняет ей Екатерина,— ты где это все купила бы?

— В магазине одежды.

— И как одним словом назвать эти вещи?

— Одежда,— робко улыбается Алла и собирает карточки в новую стопку.

— Вам нравится сюда ходить? — спрашиваю я Аллу.

— Конечно,— отвечает она с готовностью.— Мне это надо для… дееспособности. Чтобы жить как нормальный человек.