В издательстве НЛО вышла книга британского ученого Ричарда Уотмора «Что такое интеллектуальная история?» — короткое введение в теорию и практику так называемой Кембриджской школы. Игорь Гулин поговорил с редакторами серии «Интеллектуальная история» и популяризаторами этого направления в России Тимуром Атнашевым и Михаилом Велижевым об особенностях метода, возможности понять, что думали люди прошлых эпох, и пользе этих разысканий для сегодняшнего дня.
Фото: НЛО
Фото: НЛО
У книжки Уотмора — соблазнительное название, поэтому я просто спрошу: что такое интеллектуальная история?
Михаил Велижев: Это научное направление, распространенное в англоязычном мире и до недавнего времени практически неизвестное в России, но в последние годы набирающее популярность. Уотмор принадлежит к Кембриджской школе интеллектуальной истории, хотя он и говорит, что можно отказаться от этого лейбла. Тем не менее вся его книга так или иначе связана с этим подходом. А смысл его очень простой: как интеллектуальные историки мы можем заниматься самым разнообразным материалом, связанным со всем тем, что человек говорит, думает, пишет, но мы ограничены специфическим углом зрения, который можно назвать историцистским. Задача состоит в том, чтобы показать, как тот или иной текст воспринимался в ту эпоху, когда он был создан. Книга невелика по объему, что является ее безусловным достоинством, и одновременно очень богатая и насыщенная.
Тимур Атнашев: В самой книге даны два описания интеллектуальной истории. Одно принадлежит Роберту Дарнтону, который перечисляет ее разделы: историю идей, историю эмоций и так далее. А есть более короткое определение, в рамках которого предлагает мыслить интеллектуальную историю Уотмор: «Что люди в прошлом имели в виду, говоря то, что они говорили, и что сказанное ими означало для них». Здесь важна предпосылка, что люди в прошлом, как и люди в настоящем, принадлежа разным культурным группам или просто живя в разных странах, могут не понимать друг друга. Мы можем воспринимать сказанное, у нас возникает ощущение понимания, но для того, чтобы быть в нем уверенным, нужны специальные усилия.
МВ: Тут уместно вспомнить знаменитый пример про язык Пушкина и китайский язык. Что современному человеку легче освоить? Ответ состоит в том, что, несомненно, китайский, потому что мы заранее понимаем, что китайский язык не имеет к нашему никакого отношения, а про язык Пушкина нам кажется, что мы его понимаем. Однако на деле между нами и Пушкиным — огромная дистанция. Мнимое сходство и побуждает нас примерять отдельные высказывания того же Пушкина к сегодняшним ситуациям. Здесь можно указать на популярную тенденцию прочитывать всю историю русской культуры сквозь призму современности, особенно актуализировавшуюся в полемиках после 24 февраля. Интеллектуальная история кембриджской традиции учит обратному, то есть более сложному и нюансированному обхождению с прошлым в его собственных терминах.
Что, собственно, такое Кембриджская школа, как она возникла и чем занималась?
МВ: Кембриджская школа возникает сразу после Второй мировой войны — в Кембридже, как следует из ее названия. Стоит упомянуть четыре ключевых имени. Это Питер Ласлетт, Квентин Скиннер, Джон Покок и Джон Данн. Все они занимались политической философией — от позднего Средневековья до начала XIX века. Суть их инновации состояла в скрупулезном исследовании контекста. Тексты существуют не в вакууме, они привязаны к политическим обстоятельствам, в которых они возникли,— сам год написания имеет огромное значение. Такое понимание контекста восходит к еще одной фигуре, чье имя связано с Кембриджем,— к Людвигу Витгенштейну. Он считал, что значение слова определяется узусом, то есть ситуацией, в которой оно высказывается. Кембриджцы произвели трансфер этой мысли из аналитической философии в исторические исследования. Это была революция в изучении политической мысли: оказалось, что нет никаких вневременных истин, которые транслируются философами, что мы не можем сегодня читать Платона так, как будто Платон писал для нас.
ТА: Нам сложно поверить, что у понятий «государство», «республика», «суверенитет» нет объективного значения, единого во все времена. Когда мы думаем, например, о консерватизме, мы представляем себе какой-то консерватизм «вообще». Историк Кембриджской школы не согласится с существованием такого абстрактного понятия — есть определенные значения, принятые в определенных сообществах. Мы можем реконструировать, что понималось под «консерватизмом» в тот или иной период, когда это понятие использовалось. Если же люди не использовали понятие «консерватизм», а нам кажется, что это консерватизм, мы тоже можем так говорить, но — с двойной осторожностью. Это наша историческая оценка, а не понимание, которое существовало в определенный период у конкретных людей. То есть, с одной стороны, в кембриджском методе есть известный релятивизм в подходе к «понятиям», но, с другой стороны, это не постмодернистская история, в которой любые интерпретации равнозначны. Нужно сравнивать, показывать и доказывать эволюцию и репертуар значений ключевых понятий в исторически заданном контексте.
В каком интеллектуальном климате и в ответ на какие явления возникла сама Кембриджская школа?
ТА: В начале карьеры и Скиннер, и Покок достаточно активно полемизировали с марксистской философией, которая имела большое влияние в англоязычных университетах. Марксизм в своей вульгарной версии редуцирует идеологию к ложному сознанию. Кембриджский подход придает гораздо больше значения творчеству — тому, как конкретные мыслители и деятели осмысляют историю и как это осмысление влияет на последующую традицию. Мы интерпретируем историю через намерения людей, а не через социально-экономические структуры, которые ими манипулировали. Для понимания мотивов и намерений политических и общественных деятелей прошлого важно всерьез относиться к тому интеллектуальному ландшафту, в котором они жили и действовали. Новый метод должен был обосновать автономию мышления по отношению к политико-экономическим конструкциям марксизма, при этом избежав наивных форм интерпретации мыслителей прошлого, свойственных традиционной истории идей.
Но у Кембриджской школы есть и собственная идеология. Как ее описать?
ТА: Одно время позиция этих историков воспринималась как уклонение от какой-либо политической повестки, но впоследствии почти все они сформировали свои программы, а Данн даже перестал заниматься историческими исследованиями и стал политическим философом. Примечательнее всего здесь исследования республиканизма, которыми занимались Покок и Скиннер. Республиканская традиция как раз означает возможность людей и общества управлять своей судьбой, устанавливать институты, создавать конституцию. Правда, Покок с осторожностью относится к этой доктрине и его симпатии на стороне либерального консерватизма. Скиннер же, напротив, проявил себя как сторонник республиканизма.
МВ: Главный вклад Скиннера в современную политическую теорию — так называемая «третья концепция свободы». Когда мы считаем себя свободными? Когда мы свободны не только согласно произвольным факторам, но и по закону. Представим себе раба, которому его хозяин говорит: живи так, как будто ты стал свободным человеком. Будет ли в этом случае раб свободен? Ответ Скиннера: безусловно нет. Человек не является свободным, когда существует пусть даже гипотетическая возможность, что он опять окажется несвободен. Предположим, его хозяин по какой-то причине поменяет свое намерение и лишит его свободы. Пока существует такая угроза, человек не может считаться свободным, даже если эта угроза не приведена в действие.
ТА: Скиннер обнаруживает эту концепцию у средневековых итальянских мыслителей, затем она перекочевывает в Англию, но потом традиция оказывается утраченной. Сначала в проекте Гоббса, для которого свобода означает отсутствие прямой угрозы в настоящий момент (если мне никто не мешает сейчас, то я свободен), право ограничения свободы вручается суверену, и это становится гарантией безопасности. Затем складывается либеральная традиция XIX века, которая мыслит свободу в отрыве от политической структуры. В республиканской же идее акцент стоит на законе — и одновременно на источнике закона, которым являются те самые люди, которые закону подчиняются. Здесь историк обнаруживает нечто старое как новое, находит набор забытых аргументов и возвращает их в актуальный оборот. Историческое изыскание может найти что-то интересное для сегодняшнего, а может, и для послезавтрашнего дня — нечто, что еще не предполагает немедленного использования.
Расскажите о собственной работе в этой традиции интеллектуальной истории.
Фото: НЛО
ТА: Один из примеров применения кембриджских методов к русскому материалу — недавняя книга Михаила о чаадаевском деле, истории, о том, как Чаадаева объявили безумцем за публикацию первого «Философического письма», в котором автор нападал на официальную идеологию. Значительная часть научных текстов, которые были об этом классическом сюжете написаны прежде, фактически нацелена на диалог с Чаадаевым, на обращение к нему за какой-то неопосредованной мудростью. Михаил же предложил фундированное исследование, рассматривающее Чаадаева не в качестве источника пророчеств о России, а как историческую фигуру, существовавшую в своем интеллектуальном контексте. Он реконструировал множество коллизий, в которые оставались скрытыми под влиянием чаадаевского мифа. Подобные работы не останавливают поток мифологического творчества, но они могут его корректировать и стимулировать более содержательный диалог современности с исходным контекстом.
А есть случаи применения метода к более современному материалу?
ТА: Есть мой проект по исследованию политического языка перестройки. Когда начинается эпоха гласности, ограничивается цензура, появляется поток публикаций ранее запрещенных и новых текстов. Все это производит своеобразную коммуникационную революцию. У «Нового мира» был тираж 2 млн экземпляров, каждый экземпляр читало много людей. И вот советские люди открывали для себя заново, что такое политика, что такое история. Языком, который определял новое политическое мышление и объединял самых разных авторов, был историософский язык. Этот язык очень быстро менялся. Если в 1988–1989 годах главная его метафора — это метафора выбора исторического пути, то в конце перестройки — в 1990–1991 годах — широкий круг авторов склоняется к одной «консервативной» мысли: человеческое вмешательство в историю является вредным, опасным; оно порождает революции и бесконечные кровавые последствия, поэтому самое мудрое, что можно сделать, это дать истории течь самой по себе. У одного из перестроечных авторов была метафора «отпустить вожжи истории». Нужно отпустить вожжи, и конь истории сам найдет путь. Сегодня мы обычно воспринимаем это как либеральный взгляд. Но в тот момент похожие мысли высказывали авторы самых разных установок — и националисты, и левые. Это было философское обоснование для отказа от совместного политического действия, но также и от насилия. Вначале мы видим возгонку языка выбора, субъектности, а буквально за два-три года политическая публицистка переходит на язык необходимости и доверия естественному ходу. Дальше мы можем проследить, как эти два языка взаимодействуют. Например, в наследии Егора Гайдара в начале 1990-х можно увидеть оба языка. У него — довольно трагический взгляд. Гайдар тоже пишет о возможности выбора, но сам считает, что шансы очень невелики. Естественное развитие же, эволюция, как он считал, не ведет страну к модернизации, а скорее вернет ее в новый цикл повторений. Ретроспективно мы можем сказать, что он довольно точно предсказал будущее. Конечно, сама интеллектуальная история не судит точность прогноза. Она пытается реконструировать смысл высказывания, но тем самым мы обращаем внимание на тексты, которые могут дать важную перспективу на сегодня. Мы можем ожидать, что этот историософский язык будет возвращаться в публичные дебаты. Когда в будущем возникнет потребность в новом осмыслении траектории страны, он, скорее всего, будет активно востребован. И мы сейчас уже можем видеть, какие у этого языка есть ограничения и как именно он работает.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram