выставка живопись
В Государственном историческом музее открылась выставка "Крестьянский мир в русском искусстве". Три сотни экспонатов, привезенных из Русского музея, призваны отразить эволюцию образа крестьянина в отечественной живописи и декоративно-прикладном искусстве. СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ был удивлен старомодно классовым подходом к эстетическим ценностям.
Относительно получившегося межмузейного контакта выходит даже рифма. Русский музей ведь был Русским музеем императора Александра III, Исторический — по существу, тоже. Но грузная тень императора-самодержца, оказавшегося двойным патроном выставки, удачи ей не принесла. Даже несмотря на то что, как указывают кураторы, выставка беспрецедентна — вернее, почти беспрецедентна. Потому что в качестве приблизительного аналога можно-таки вспомнить выставку "Крестьянин в русской живописи", которую Третьяковская галерея провела аж в 1924 году.
Это странное ощущение, но относительно привезенной теперь Русским музеем выставки тоже сильно кажется, что ее придумали вот тогда же, в 1920-х, перенимая столичные новинки культпросвета. А потом вспомнили о неосуществленном замысле чуть попозже, к какому-нибудь там десятилетию колхозного движения, и тогда уж дополнили придуманную ранее экспозицию более актуальными на момент конца 30-х Сергеем Герасимовым и Александром Дейнекой. И наконец, снова вспомнили про крестьянско-выставочные замыслы уже в пору застоя, привнеся скромную толику произведений признанных художников-деревенщиков вроде братьев Ткачевых. И вот теперь этот образчик, сами понимаете насколько актуального, музейного сознания представили в Москве.
Теоретически можно себе представить выставку, допустим, "Цветы во французском искусстве XV-XX веков". Однако концептуально-познавательный смысл такой выставки стремился бы к нулю: во-первых, глупо демонстрировать изобразительное искусство за пятьсот лет, отбирая экспонаты по настолько искусственному и формалистичному признаку. Во-вторых, любому понятно, что объединить, скажем, цветы в искусстве рококо и цветы у импрессионистов — затея мало осмысленная, поскольку в том и в другом случае за изображением цветов стоят принципиально разное отношение к колориту, к технике, вообще к видимому миру; зрителю это сопоставление ничего не дает.
Если так все обстоит с абстрактными цветами, то кольми паче должно быть с крестьянами. Однако кураторская мысль более чем прямолинейна: если на полотне хоть каким-то образом присутствуют крестьяне (пейзанки, колхозники, матери солдатские, пахари — как угодно), то, значит, полотно на выставке разместить можно. А что из этого в результате получается — вопрос вторичный и даже, судя по всему, и не поднимавшийся. Так что надуманный "крестьянский мир" русского искусства включает в себя и крестьянок Венецианова, и страждущих крепостных с полотен передвижников, и оптимистичные картинки деревенских празднеств у академиков, и Гончарову, и Малевича, и Серебрякову, и Пластова. В рамках какой идеологии кокетливые селянки Венецианова являются существами из того же мира, что и фундаментальные доярки "сурового стиля", остается загадкой.
И это загадка не единственная. Возникает ощущение, что в концепции выставки вообще нет принципиального различия между "крестьянами в искусстве" и "крестьянским искусством". Расписные прялки, резные наличники и посконные передники экспонируются как раз рядом с авангардом, да еще и не случайно, потому что по логике кураторов авангард в колоссальной степени вдохновлен народным декоративно-прикладным искусством. Ну и не только он, конечно. Сопроводительные тексты заставляют предположить, что вообще абсолютно любой этап в русской живописи лучшими своими чертами обязан именно народному искусству: "Народное искусство оказывало постоянное благотворное влияние на все виды профессионального творчества. Подлинно народным стало искусство иконописи, некогда перенятое Русью от Византии" (почему бы тогда не от византийских крестьян?). То есть не в 1924-м (когда ради спасения иконных собраний и не такие мыслительные конструкты шли в дело), не в 1939-м, а в 2005-м второй главный музей национальной живописи всю правду об иконописи формулирует именно так. Мол, такой был подвид народных ремесел: вот прялки, вот лубок (кстати, лубок на выставке скорее городской), а вот иконы — если на них изображены святые, числившиеся покровителями сельского хозяйства, то тут крестьянский мир, знамо дело, налицо. И именно поэтому от иконописи легко и непринужденно следует логическая цепочка, ведущая к пирующим колхозникам Пластова (транспарант "Жить стало лучше, жить стало веселее" и портрет отца народов), румяным трактористам Дейнеки, прачкам братьев Ткачевых.
Порочность этой генеалогии не прикрыта ничем. Разве что гордой фразой "Целый ряд картин стал элементом национальной памяти русских людей". Очень хотелось бы, чтобы, когда в следующем столетии какой-нибудь из центральных музеев снова вспомнит о теме "крестьяне в искусстве", элементом национальной памяти считалось бы честное и профессиональное отношение к истории отечественного искусства.