А ты записался добровольцем?

Завод, на котором работал отец — машиностроительный Свердлова, стали собирать в эвакуацию на Урал, в аккурат в Свердловск. И в мирное время стволы лили — с ходу перешли на самоходные орудия. Выехали, если не ошибаюсь, в сентябре. Летом уже вовсю выли сирены воздушной тревоги, мы спускались в подвальные убежища. Однажды по улице Марата, где мы жили, провели небольшую колонну пленных немцев: говорили, что десант, приземлившийся на ипподроме на углу Звенигородской. Мы смотрели из окна: немцы как немцы, конвоиры с ружьями наперевес.

Две недели пути в теплушках, состав дергался — вперед, назад: падали с полок. Кипяток на станциях, его набирали в чайники и мчались с перекошенными лицами — жгло руку. Кто отставал, всегда догонял. Мужчины по утрам брились, глядясь в белый металл рельсов.

Нас вселили в комнату пятикомнатной коммунальной квартиры, для чего "уплотнили" владельцев — такую же семью, как наша, естественно нас возненавидившую. Двухэтажный деревянный дом, сортир на два очка во дворе, вода на улице из колонки. Безразмерная плита на кухне, печи в комнатах, поленницы вдоль забора, поиски топлива, случаи кражи дров. Наискосок располагался юридический институт, за ним суд, за ним тюрьма, за ней кладбище. Довольно логично. Из тюрьмы регулярно кто-то сбегал, на время все вооружались ухватами.

Одно из первых впечатлений: я один дома, входит большая женщина, в руках мешок, огромный. "Я папина знакомая, он где?" — "На работе".— "А мама?" — "В очереди".— "Ты писать умеешь?" — "Умею" (тщеславие).— "Напиши вон там на табуретке ваш адрес"... Пишу, она забирает: "Вечером зайду". Вечером отец хватился ручных часов, по какой-то причине сегодня оставил дома. Никто не заходил? Рассказываю. Яркая картина: небольшие швейцарские часы, заочный подарок дедушки из Риги, исчезающие в бездонном мешке воровки.

Детей надо было брать с собой в очередь, не только чтобы не оставлять одних дома, а чтобы они подтверждали свои продуктовые карточки. В магазинах из карточек вырезали маленькие квадратики с датой дня, талончики на соответствующий продукт. Частые замены: сегодня вместо манки пшенный концентрат, вместо картошки лук, из расчета столько-то луковиц за килограмм. Странный продукт — жмых, зеленоватый, сосать, вкусно. Кошмарная сладость — патока, не то цвета клея, консистенции дегтя, не то наоборот. Еще картинка, перед булочной: маленький брат у мамы на руках, я держусь за руку, внутри бьют продавщицу. Застукали на том, что под прилавком положила на буханки хлеба мокрое одеяло, чтобы больше весили. Воет, платье разорвано, что-то недоступное детскому пониманию висит — титьки.

Попасть в детский сад было большой удачей: трехразовое питание, уход, мама может работать. Не очень-то, потому что у брата начальная стадия туберкулеза, страшно похудел, думали, умрет, но нет, вытянул. Мама врач-педиатр, летом выезжала с детсадом, потом с пионерлагерем за город, мы при ней. Роскошная уральская природа, солнце, купание в реке Пыжме. Приезжает машина с капустой для столовой. Мальчишки, как волчата, окружают открытый задний борт. В кузове хромой шофер весело мечется вправо-влево, приговаривая: "Все вижу, все слышу". Мальчишка бросается к одному углу, тот туда же, другой хватает кочан с противоположного, оба убегают. Белый кочан под мышкой, первый догоняет, элегантно выбивает, другой рукой подхватывает. Все это на ходу, грациозно, бегут под горку к лесу, большими прыжками, шаг в шаг.

Однажды зимой приходит женщина с письмом. Она из Риги, письмо от маминой кузины, спасшейся из гетто. Она видела расстрел маминых родителей и сестер 8 декабря 1941 года. Три дня расстрелов в Румбуле (сейчас аэродром). Мамины слезы, много-много дней. И через много-много лет после войны. Мне, понятно, тоже жалко. Тогда, в Риге, была сплошная радость, счастье. Июнь, яркий свет, сказочно чистые улицы (мытые мылом мостовые), нарядные люди. Девочка в отороченном белым мехом платьице. Множество взрослых, обнимающих-целующих нас с мамой, смеющихся, жарко говорящих. Ничего праздничнее тех дней во всей жизни не случилось.

Я не понимаю происшедшего, но сочувствую слезам. Однако в меру — потому что детство, а в детстве совсем плохо не бывает. Как у Диккенса, не бывает. Зима, снег, санки. Земляника в траве, лесная малина, бабочки: лето. Сеттон-Томпсон, начало Жюля Верна, начало Вальтера Скотта, Багров-внук. "Шаланды-полные-кефали" по радио. "Шотландская застольная": выпьем, ей-богу, еще! Бетси, нам грогу стакан! Какой-то Ленинград позади, по словам взрослых, баснословный. Воспитательница в старшей группе говорит: "Толя — ленинградец. Он нам расскажет про Медного всадника, Зимний дворец, полноводную Неву". Мне нечего сказать ни про всадника, ни про полноводную, я просто повторяю за ней: медный всадник, зимний дворец. Она спрашивает: очень красиво? Очень. А что самое красивое? Самое красивое — бабочки на халате моей тети Нюты. И японская женщина с попугаем из кости — у нее на столике.

Потом 9 мая. Меня посылают узнать, работает ли детсад, в котором младший брат. Весенняя жирная грязь, навстречу пьяненький дядька. Обнимает меня: "Кончилось. Победили". Вглядывается: "Ты не цыган?" Нет, я еврей. Он сочувствует, сообщает горько: "Евреи не воевали". Как, говорю, у нас один папин брат — гвардии капитан, другой — рядовой. Он сокрушенно: "Не воевали". Однако прежде чем отпустить — целует. Вечером отец с соседом, прокурором, разжалованным за пьянство, напивается спирта-сырца из чайника и без памяти лежит на крыльце.

Когда стали собираться в Ленинград, уплотненные хозяева нашей комнаты всплакнули, подарили альбом для фотографий, с родителями потом десятилетия переписывались. В Ленинграде, когда вернулись, не то два из каждых трех домов стояли разбитые, не то один. Красиво, особенно в белые ночи: театральная декорация — срез здания, и неизвестно откуда свет. Кусок лестницы вдоль стены, кусок лампы с потолка на третьем этаже, обои зеленые. Куст иван-чая из трещины в бельэтаже. Потом какие восстановили, где — скверы разбили. В какой-то могиле бабка похоронена, в какой-то дядя Володя.

Ладно, нечего. Не хуже, чем в гражданскую, в первую. Всяко лучше, чем в зоне. Чем в газовой камере. Чем в коллективизацию, в чуму, в резню. Жизнь была впереди, манящая, каждый день новая — целая жизнь. Оставшийся кусочек детства, все отрочество, юность, молодость. Не погибли. Дожили. Есть кому вспоминать, есть кого.