Счастливое время

"Мировая Победа" — так назвали фестиваль искусств "Черешневый лес" компании Bosco di Ciliegi и "Тройка Диалог" в год 60-летия Победы. Он был посвящен послевоенному миру — его песням, фильмам, музыке, танцам, его ожиданиям и надеждам. Главные события фестиваля — в этом выпуске.

Наивно, наверное, представлять себе лето 1945 года счастливым и беззаботным временем, когда приезжают на Белорусский вокзал поезда с воинами-победителями, что ни день — салют и что ни день — танцы в парке культуры или в ресторане "Прага", с окон которого снято наконец затемнение. Наивно представлять себе сплошь молодых офицеров в орденах и девушек в шелковых платьях, причем и те и другие опьянены кратковременным сочетанием победы и свободы. Известно ведь и куда эшелонами отправляли с фронта хлебнувших свободы офицеров. Неизвестно ведь, откуда бы у девушек в 45-м появился шелк. И вообще, атмосферу победы и свободы, если размыслить здраво, придумали, вероятнее всего, кинематографисты. Но то ли так хорошо придумали, что миф заменил собою реальность, то ли действительно так было.

Мой дед, царствие небесное, особенно настаивал, что в известной песне про то, как "после тревог спит городок", следует петь не "лежит у меня на ладони", а "лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука".

— Ты не понимаешь, что такое в конце войны были погоны,— говорил дед.— Эта новая форма девчонок сводила с ума просто. А еще ордена! А трофейный "Хорьх"!

Война для моего деда неожиданно окончилась размещением военного госпиталя в старинном немецком поместье и размещением его, начальника госпиталя, в господском доме с изразцовыми печами, дубовыми полами, коврами на лестницах, прислугой и еженедельными балами, во время которых офицеры и офицерские жены танцевали малоизвестный им фокстрот, надевали трофейные бальные платья (не без того, разумеется, чтоб перепутать их порой с трофейными ночными рубашками), ужинали на серебре и иногда, дважды по крайней мере, подвергались нападению неизвестно из каких подвалов вылезших "недобитых эсэсовцев" (терминология деда), так что бабушка моя в бальном платье заталкивала трехлетнюю маму мою коленом в безопасный угол на лестнице, а сама стреляла из автомата ППШ сквозь лестничное витражное окошко. Никогда прежде и никогда после не было у них такой, в духе приключений Айвенго, жизни.

Возвращение на Родину тоже было феерическим. Офицеры везли с собой кто чемоданами, а кто и вагонами трофейное добро, про которое не принято было думать, что оно награбленное, а принято было думать, что оно честно завоевано в боях. И оттого, что добро это было трофейное, а не нажитое за много лет священной сдержанностью немецкого бюргера, русские офицеры-победители и относились к трофейному добру своему с презрением, больше выглядывая из окон, когда поезд пересекал польскую границу, и споря, русская ли уже кошка бежит через запасные пути или еще польская. И когда договаривались, что кошка русская, то приветствовали ее как родную.

Приятель моего деда привез из Германии в Москву целый вагон трофеев, не знаю уж, где они раздобывали тогда вагонов на целую армию. Среди трофеев были автомобиль "Хорьх" и два мотоцикла БМВ. Так вот этот молодой красавец, вернувшись домой, только и делал целыми днями, что, надев новую форму с погонами и начистив пуговицы, разъезжал по городу на трофейном своем "Хорьхе", катал на трофейном "Хорьхе" девушек и неизменно заканчивал вечер в одном из коммерческих ресторанов, безбожно одалживая направо и налево несоразмерные офицерскому жалованью деньги. Через месяц примерно он прокутил трофейный "Хорьх", через два месяца был продан за долги был первый мотоцикл БМВ, через три — второй.

Артистки, каковые составляли предмет интереса нашего героя (ибо он был еще и театрал, мало того что победитель), с продажей транспортных средств уступили место студенткам, но и студентки каждый вечер препровождаемы бывали в театр или концерт с последующим посещением ресторана "Прага", где можно было выйти на крышу любоваться салютом или просто ночным небом.

Праздность свою офицеры объясняли тем, что ждут назначения. Даже военные врачи, собиравшиеся после войны стать штатскими врачами, тоже ждали назначения: не принято было работать, где хочешь, а принято было работать там, куда пошлет Родина. У Родины же были миллионы солдат, возвращавшихся с фронта, и не сразу до всех доходили руки послать куда следует, так что офицеров-победителей не слишком торопили, благо жить им можно было беспечно и весело, пока не распродано окончательно трофейное добро.

Когда добро было распродано, герой наш, все еще посещая время от времени культурные мероприятия, перестал, однако, водить после культурных мероприятий студенток в рестораны, а стал сам ходить к студенткам в гости, захватив с собой, как придется, то ли бутылку водки "белая головка", то ли бутылку сладкого крымского вина.

За время таких походов в гости герой наш приглядывался к девушкам не романтически уже, а прагматически и к наступлению осени сделал предложение той студентке-медичке, которая лучше других готовила холодец и пекла пирожки.

Лето закончилось. Деньги и предметы, которые можно было бы продать, закончились тоже. Последние предметы вывезенного из Германии трофейного мейсенского сервиза перебиты были во время веселой свадьбы, на которой стол был еще полная чаша, однако же стоял стол полная чаша не в банкетном зале коммерческого ресторана, а во дворе дома у Калужской заставы на Ленинском проспекте, каковой проспект только еще строился и был самой окраиной Москвы.

Сразу после свадьбы подоспело и назначение. Воин-победитель поселился с семьей в двенадцатиметровой коммунальной комнате и стал работать врачом. Только один раз в год 9 мая надевал китель с погонами и в орденах, чтобы отправиться к Большому театру встречаться с товарищами по счастливейшему времени жизни. Китель с каждым годом становился все теснее.

Елена Образцова: мы с этими песнями связаны

Я была совсем крохой, когда война закончилась. Но даже для нас, самых маленьких, День Победы стал днем, когда началась новая эпоха. Дети во время войны ведь все были как взрослые.

В войну мы с мамой оказались в блокадном Ленинграде. Я помню все отрывочно, но ярко. В блокаду мне запомнились трупы. Помню, как в соседний дом попала бомба. Когда бежали в бомбоубежище, перескакивали через трупы — страха перед ними не было. Страх был перед голодом. До сих пор, как многие блокадники, не могу оставить ни куска на тарелке. Когда у меня умерла мамочка, я приехала в ее квартиру, открыла холодильник и заплакала — повсюду завернутые в фольгу кусочки, а на антресолях нашла три ящика — с мылом, солью и спичками. Так врезалась нам в память эта голодовка!

Потом нас эвакуировали в Вологодскую область. Там я, маленькая, даже работала — утаптывала силосную яму. Помню, как ходили в лес собирать веточки — сил не было, дров тоже. Однажды перед нами возникли три волка. Я так закричала, что они разбежались. Наверное, с этого момента и начался мой голос. Еще помню, как мне подарили первые цветы: одна женщина проходила мимо и подарила мне ветку жасмина. Я прибежала домой счастливая: "Мама, смотри, мне цветы подарили!" — "Лучше бы тебе картошку подарили!" — она мне сказала. А я так рада была, что в эти военные годы у меня цветы.

На фестивале "Черешневый лес" в Большом зале консерватории я пела песни военных лет. И поняла, что не могу сказать про какую-то одну — самая любимая. Они же все в нашей крови, это наша молодость, они вошли в нас. В зале было много ветеранов — для них петь одно удовольствие. Я вообще больше всех люблю стариков и беременных женщин.

Владимир Спиваков: памятник — это не слова, это эмоции

Я родился в 44-м году и помню войну только по рассказам родителей, но я воспитан в семье, в который День Победы отмечался как один из самых важных праздников.

Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что Иосиф Бродский был прав, сказав, что "время, сталкиваясь с памятью, узнает о своем бесправии". Сколько бы времени не прошло, все равно память зафиксировала все на генетическом уровне.

Мама у меня пережила блокаду. Она рассказывала, как ходила в блокадном Ленинграде в филармонию, как слушала Седьмую симфонию Шостаковича. Тогда командующим Ленинградским фронтом был генерал-полковник Говоров. Так он за несколько дней до памятного всем концерта приказал атаковать немецкие посты, чтобы музыканты играли в спокойном городе. Он устроил такую атаку, что немцы молчали, пушки молчали. Действительно, правду сказал Шуман: "Когда говорят музы, пушки должны молчать". Когда мы переезжали в Москву много лет спустя, папа как-то рассказал о варианте обмена в Москве. "Квартира небольшая,— сказал он маме.— Ты должна, Катюша, посмотреть". Мама спросила: "Где?" — "На улице Маршала Говорова".— "И смотреть не буду. Едем".

Этот концерт, эта музыка навсегда осталась в сердцах людей. То, что оставил Шостакович после себя, я думаю, это самая выдающаяся память. Памятник — это не слова, это эмоции, соединяющие непосредственно людей разного времени. Ведь в филармонию ходили раньше как в храм, потому что храмы были запрещены.

Мне кажется, это правильно, что обычно такой радостный фестиваль "Черешневый лес" в этом году посвящен годовщине Победы: если радость на всех одна, то и печаль на всех одна. Ведь и людям в военное время помогало именно ощущение общности, единства. Помню, основным впечатлением послевоенного времени было то, что мы справляли в доме все праздники: русские, татарские, еврейские, мордовские — всем домом.

Галина Волчек: в эвакуации дядя Коля Крючков катал нас на танке

Я хорошо помню День Победы. Это была огромная радость. Помню, как с моей подругой Наташей Ромм и нашими родителями мы отправились на Парад Победы на Красной площади 9 мая. Родители предупреждали нас, чтобы мы за них держались, но была такая суматоха, столько людей. Мы потерялись. И вот помню, как брели с Наташей по улицам домой, растрепанные, все вымазанные в шоколаде, которым нас все кто-то угощал. Мы чувствовали себя взрослыми. С Победой связано это первое впечатление о взрослой жизни.

Я ведь была в войну совсем маленькой. Не понимала тогда, что творилось. Потом, уже взрослой, по памяти я окунулась в это все. Мы были в эвакуации в Алма-Ате. Помню Эйзенштейна, Козинцева, Трауберга. А мы и не понимали, что они делали, просто бегали на съемки. Дядя Коля Крючков катал нас на танке, когда снимали "В шесть часов вечера после войны". Мы ведь тогда не понимали ничего, война и война. Ну слышали, конечно, как родители плакали, а вообще, для нас окончание войны сулило много приятностей: отец обещал свозить в Москве в зоопарк, накормить мороженым. Осознания войны не было. Мы просто ждали ее конца.

Мне кажется, люди и сейчас переживают то же самое, когда смотрят военные фильмы, поют песни. Я не верю и никогда не поверю, что можно кожей не отреагировать на песни Тухманова. Я не хочу верить в то, что "Фабрика звезд" сотрет из нас это. На фестиваль "Черешневый лес" приехали потрясающие люди. Театр Резо Габриадзе — высочайшее художественное явление, театр "Гешер" — один из самых интересных в мире. Я не верю, что эти спектакли кого-то могут не затронуть! Я убеждена, что нельзя продвигаться вперед и не смотреть назад или смотреть только назад и не двигаться вперед — и то и другое ошибочно. Поэтому я так ценю, что Михаил и Эдит Куснирович, Рубен Варданян решили показать мирную жизнь военного времени, сказать о войне не картонно, не плоско. Это потрясающе.

Ирина Антонова: это было время особого душевного возбуждения

В мае 45-го я уже месяц как работала в музее. Когда узнали о Победе, мы с подругами пошли гулять по городу. Это был день суточного пребывания на улице, сплошного гулянья. Все радовались, обнимались, я столько знакомых в тот день встретила на улицах! Это был день счастья!

Из Москвы во время войны я уезжала всего на несколько месяцев: в том вагоне, в котором нас увезли, мы и жили всю эвакуацию, а потом в нем же отправились обратно. Когда мы вернулись, в университете начались занятия. Я поступила на курсы медсестер и потом работала в московских госпиталях. Помню, на Красной Пресне было особенно страшно — туда привозили искалеченных летчиков, совсем еще мальчиков. Они лежали в кроватях под светом ламп синего света.

Может быть, это странно, но у меня очень много радостных воспоминаний о военном времени. Все эти годы мы пребывали в какой-то эйфории: навалилось страшное испытание, но мы все преодолеем и все будет непременно хорошо. А ведь был и голод. Когда я приходила в университет, мы с подругой обменивались кусочками хлеба, потому что чужое не съешь, а твой кусок хранится у подруги, так и растягивали на день.

Потом в Москве ведь все было — театры, концерты, кино. Помню, что на концерте Владимира Софроницкого в зале Чайковского мы сидели в валенках, в платках, в шубах, даже сам Софроницкий играл в перчатках с отрезанными пальцами — так было холодно. А играл он Шопена. А еще я была среди тех, кто слышал первое исполнение Седьмой симфонии Шостаковича в Москве.

Военное время я запомнила как время, когда все чувства были необыкновенно обострены, это было время особого душевного возбуждения.

Эдит Куснирович: я всем рассказывала, что видела Сталина

Такое не забывается. Отца почему-то не было, хотя с фронта он приехал в начале 45-го. Мы с мамой отправились на Красную площадь. Мне почему-то запомнилось только одно: как подбрасывали наших военных в воздух, их все качали. Помню даже, что они удирали и отбивались, на военных, можно сказать, охотились! Такой восторг у всех был! Сосед нес меня на плечах, чтобы я видела правительство. Потом я всем рассказывала, что видела Сталина.

Помню еще, что в День Победы все наши соседи собрались вместе — кричали, обнимались, пели. А в остальном День Победы не стал неожиданностью: мы его очень ждали и были уверены, что будет победа. Мы уже видели, как проходят по улицам пленные немцы — ненависти к ним не было, глядя на них мы понимали, что ждать победы осталось не долго.

Начало войны я встретила в Киеве, мы гуляли с папой в Ботаническом саду — услышали сообщение. Через несколько дней он отправил меня в поезде одну с работниками Госбанка в Москву, к маме. Потом из Москвы мы с мамой отправились в эвакуацию — в Башкирию, там нас местные жители называли почему-то "выковыренными", но относились очень хорошо. Ехали через Волгу в душном вагоне, вокруг бомбы взрывались, и комаров была куча.

В 43-м году мы вернулись в Москву, оборванными, худыми. В эвакуации мы ведь донашивали вещи, в которых приехали. Потом в Москве ходили в лаптях. Я маленькая не обращала на это внимание, а моя старшая сестра, помню, стеснялась. А я в то время была очень гордая и ответственная. Однажды мальчишки начали дразнить меня, я подошла и пристыдила их, после этого они со мной здоровались.

Резо Габриадзе: было ощущение солнечного дня

Конечно, я помню Победу. Мы жили в Кутаиси. Мне было девять лет. В детских воспоминаниях уже не знаешь, что помнишь сам, а что тебе потом рассказали. Я помню, что день был солнечный. Но интересно было бы заглянуть в метеорологические архивы и проверить. Было ощущение солнечного дня, это точно. Я помню, что мама меня постоянно целовала. А потом я заблудился. Первый раз в жизни отошел от дома, и вдруг потерялся. Необычайное ощущение счастья было!

В городе Кутаиси тогда было семьдесят пять тысяч жителей. Из них пятнадцать тысяч погибли. Матери и жены погибших надевали черное. И они долго-долго, еще много лет ходили в черном. Сейчас думаю — вдовам-то и тридцати лет не было, но они мне казались глубокими старухами.

Я для себя сразу назвал спектакль "Сталинградская битва". Но в первом варианте были компромиссы. Вспомните, это было в середине 90-х годов, не все можно было воплотить, трудно было, даже на улицах стреляли. Когда меня пригласили в Москву, я стал работать над своим замыслом. Помню, покойный Листьев тогда сказал мне: это же никому не интересно. И он был прав. Я ему ответил, что мне вдвойне интересно, раз это никому не интересно, понимаете?

В той, советской жизни я никогда не брался за такие темы, потому что за них давали ордена, лауреатство и трехкомнатные квартиры. Я взялся тогда, когда сжигали билеты, а премии и ордена кидали через забор. Я воспользовался паузой и решил ее заполнить — для себя, для вас. С тех пор я дорабатывал спектакль, он стал ближе к замыслу, и я называю его так, как он должен был называться.