1 февраля Госоркестр Татарстана под управлением маэстро Александра Сладковского исполнит в Концертном зале им. П. И. Чайковского Вторую симфонию («Воскресение») Густава Малера, которую посвятит памяти Мариса Янсонса. Александр Сладковский, чей симфонический коллектив является единственным региональным оркестром, проводящим собственный абонемент в Московской филармонии, рассказал Владимиру Дудину о том, как понимать симфонию без слов и почему ручка хижины Малера важнее тысячи научных трудов.
Александр Сладковский
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
Александр Сладковский
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
— Этот концертный сезон проходит у вас под знаком Малера. В конце прошлого года вы исполнили в Казани, Петербурге и Москве редкую для российской сцены его Седьмую симфонию, а в новый год вступаете с грандиозной Второй. Почему так получилось? Это как-то связано с текущим дико усложнившимся временем?
— Выбор Малера был неслучаен. У нашего оркестра несколько лет действует свой абонемент в Московской филармонии, программы которого мы обсуждаем с Алексеем Алексеевичем Шалашовым, уникальным человеком, равных которому по масштабу мыслей, видению перспективы я сегодня не знаю. Мы сыграли в филармонии очень много немецких программ, что для меня очень важно, поскольку я немец по маме,— исполняли музыку Рихарда Штрауса, Брукнера. Алексей Алексеевич выступил с идеей исполнения Второй Малера, и я, не раздумывая, согласился. Для оркестра и для меня это будет премьера. На правах главного дирижера симфонического оркестра Республики Татарстан я с 2010 года взял курс на все симфонии Малера, понимая, что уважающий себя оркестр не может не играть эту музыку. За минувшие двенадцать лет мы освоили почти весь цикл его симфоний, остались только Вторая, Третья и Десятая. Основатель этого оркестра Натан Рахлин исполнял только Первую Малера, заложив фундамент для того, чтобы я как нынешний худрук это здание выстроил. Для меня это сверхзадача.
— Как и во многих других симфониях, во Вторую Малер вложил программу, связав музыку со словом, вписав развернутые цитаты из своих же песен, одна из которых — «Проповедь Антония Падуанского рыбам» — использована в третьей части: святой читает ее рыбкам, которые слушать слушают, но продолжают пожирать друг друга. А люди еще способны расслышать в симфонии что-то важное?
— Для меня Вторая, как и любая симфония из всех десяти,— это, конечно, отдельная вселенная. Я считаю, что, как бы ни было тяжело сейчас, мы воскреснем. Я думаю, этот знак — самый главный из всех, которые Малер нам послал. Эта симфония говорит о сегодняшнем дне все самое главное. Несмотря на ужасы и катастрофы, борьбу не на жизнь, а на смерть, выраженные в музыке в тональных обрушениях, в конце появляется надежда на возрождение. «Ты воскреснешь», «мы воскреснем», говорит нам композитор. Это «самая-самая» симфония, которая сегодня будет звучать так, как никогда. Сейчас это играть совершенно необходимо. Имеющие уши да услышат здесь все, что нужно,— как слушали в свое время люди симфонии Шостаковича.
— О Малере написано много интереснейшей музыковедческой литературы. Она вам помогает при подготовке?
— Я вас разочарую, но стараюсь ничего не читать, кроме музыки, в которой все написано. Я очень подробно, под лупой вычитываю и изучаю все ремарки Малера, благо читаю по-немецки как по-русски, впитываю всю информацию из партитуры. Там встречаются такие мельчайшие детали, которые иногда кажутся даже немножко странными. Музыка говорит сама за себя. Так же как с Шостаковичем, когда меня спрашивают, читал ли я исследования того-то и того-то. Конечно, я обо всем этом знаю и уважаю мнение специалистов. Но любое чужое мнение сбивает тебя со скорости, темпа. Для меня святое знаете что? Я был на Вертерзее в охотничьем домике Малера, известном как «хижина композитора», держался за медную ручку, которую с тех пор, как композитор умер, не меняли. Рука до сих пор помнит запах медной ручки.
— Вы посвящаете исполнение великому маэстро Марису Янсонсу, чьи интерпретации Малера вошли в золотой фонд звукозаписей. Но вас связывает еще и петербургская дирижерская школа.
— Мне бесконечно дорог этот человек. Когда он ушел из жизни, через день мы исполняли последнюю триаду Рахманинова в КЗЧ — Третью симфонию, «Симфонические танцы» и «Рапсодию на тему Паганини», которые я посвятил памяти великого маэстро. А я помню еще выступление его отца Арвида с заслуженным коллективом, приезжал в Москве в 1983 году, когда я сидел в первом ряду и слушал Седьмую. Марис ушел, но он живет в своих записях — записях потрясающих, эталонных интерпретациях самой разной музыки. В том числе Второй Малера в исполнении оркестра «Консертгебау» — одной из лучших записей. Ее можно сравнить с Клаудио Аббадо, но, мне кажется, у Мариса получилось намного тоньше, чем у Аббадо, которого я тоже обожаю. Марис всех переиграл, прежде всего, в тончайших лирических частях, какие мог сделать латыш с русской душой и еврейской мамой.
— Опыт работы с оркестром Татарстана убедил вас в том, что без жесткой руки нельзя создать высококлассный коллектив?
— Двенадцать лет назад я был страшным диктатором, страшным-престрашным, даже с рогами. А сейчас я выхожу к моему оркестру и говорю: «Дети, я вас обожаю, вы самые лучшие», что так и есть. Я, конечно, требую и добиваюсь от них делать то, что хотел бы услышать. Но разница в том, что сегодняшняя ситуация в оркестре не сравнится с той, какая была двенадцать лет назад. Я не диктатор — я их отец. Для меня самое важное, чтобы они были защищены и чувствовали себя настоящими артистами. Я считаю, что мне это удается.
— Насколько спокойно вы сегодня строите далеко идущие стратегии со своим оркестром?
— Мы записали всего Чайковского, Рахманинова, три балета Стравинского, всего Шостаковича, все девять симфоний Бетховена, у нас огромная антология. Ближайшие мои самые грандиозные планы — записать все симфонии Малера. Потихонечку подбираюсь и к Брукнеру, в 2024 году в «Зарядье» будем играть его Девятую, которую мы уже записали на Mezzo, но там ее трансляция временно приостановлена. Брукнер для меня — особая планета, Караян пришел к его музыке в конце жизни. Думаю, и я тоже приду к нему рано или поздно.