выставка фото
Одно из главных событий лондонской весны — выставка "Портреты" знаменитого фотографа Ли Миллер в Национальной портретной галерее. На фото — Пабло Пикассо, Ман Рэй, Колетт и десятки других знаменитостей, снятые одной из самых красивых и несчастных женщин XX века. Из Лондона — ВИКТОРИЯ Ъ-МУСВИК.
Черно-белая фотография молодой женщины — на афишах, она смотрит с обложки каталога и встречает в начале экспозиции. Блондинка с аккуратной причесочкой, в бархатном платье, сидящая в изящной позе, опираясь на спинку кресла и полуотвернувшись от зрителя, могла бы казаться воплощением чистенького гламура, как десятки старлеток ее эпохи, если бы не глаза. Грустный, пронзительный, усталый взгляд, сфокусированный где-то за пределами кадра,— такой Ли Миллер увидела саму себя в 1932 году.
К моменту этой съемки двадцатипятилетняя американка Ли Миллер успела прославиться как фотомодель в Нью-Йорке и побывать ученицей и любовницей гениального Мана Рэя в Париже. Поразительно, насколько наполненной странными пересечениями отвратительного и блестящего, личного и профессионального была ее жизнь. Изнасилованная в семилетнем возрасте молодым родственником, который к тому же чуть позже погиб на ее глазах, несколько лет спустя она с одноклассницами уже позировала обнаженной для своего отца, фотографа-любителя. В Нью-Йорке юная Миллер хотела броситься под автомобиль; из-под колес ее спас человек, оказавшийся владельцем издательской империи Конде Настом. Он и разглядел в ней дар модели. Впрочем, собственное лицо на обложках (кстати, она была первой, кто рекламировал гигиенические прокладки) ей не нравилось. И тогда она уехала в Париж, где превратилась для коллег по цеху в живое воплощение эстетики сюрреализма.
С этих — парижских — снимков и начинается экспозиция. Затемненное пространство разгорожено так, что отдельные этапы жизни Миллер оказываются отделенными друг от друга, но в итоге пути по кругу вы возвращаетесь к началу. Снимки в основном современной печати, хотя есть и несколько винтажей. Кураторская работа блестяща; в Англии умеют делать большие ретроспективы — качественно, детально, с предшествовавшими годами исследовательской работы. Чего стоят, например, длиннющие тексты под каждой карточкой — биографические справки об изображенных людях, история создания работы, история отношений Миллер с ее героем или героиней.
А взаимоотношения эти часто прихотливы. Несколько лет в начале тридцатых Миллер была хроникером сюрреалистического движения, причем хроникером эмоциональным, погруженным в самую гущу событий. Мужчины писали манифесты о жизни в искусстве — женщина ее проживала. Слепок ее груди стал в Париже бокалом для шампанского, из которого пили ее друзья и возлюбленные. История связей, своих и чужих, которые со стороны смотрелись легкими и непринужденными (потому что такими им хотели показать), этакое вечное порхание художников и их муз, menage a trois, обмен любовницами, спонтанные связи, "безумная любовь" (название романа Андре Бретона) на деле приводили к тяжелейшим затяжным депрессиям. Групповой портрет художников и их полуобнаженных дам сердца — сцена, повторяющая "Завтрак на траве" Моне. Двойные портреты, полные скрытого драматизма, вроде снимка Доры Маар и Пабло Пикассо. А вот портрет Мана Рэя, сделанный как бы в подражание его технике: прямота взгляда, эксперименты со светом и ракурсами, но при этом более мягкие. Эти качества — честность в отношении к модели и при этом трогательное желание щадить чувства других, чуть смягчая углы,— вообще фирменный знак Миллер-портретистки.
Количество деталей, имен, городов и стран ошеломляет. После Парижа были Нью-Йорк, собственная студия, работа в Vogue, затем Каир, куда она уехала с первым мужем. А потом была война — и Миллер не была бы Миллер, если бы и тут не кинулась в самую гущу. Вообще, эта бесшабашная удаль, которая более под стать какому-нибудь юному храбрецу, чем немолодой уже женщине, как кажется, позволяла Миллер бежать от надлома, бывшего лейтмотивом ее мирной жизни. Она стала военным фотографом, восемнадцать месяцев (с октября 1944 по май 1945-го) проведшей на фронте и публиковавшей репортажи в английском и американском Vogue, иногда по нескольку в номере.
В лагере Дахау она оказалась за день до прихода американских войск, ее фотографии сопровождались телеграммой "Я заклинаю вас поверить мне: это правда". Казалось бы, что общего с сюрреалистической игрой в жизнь, но и здесь проявляется миллеровское странное сочетание вовлеченности в события и беспристрастности, а картина бедствий складывается не из масштабных батальных полотен, но из деталей. Оперная певица Ирмар Зифрид поет на развалинах Венской оперы, разрушенной прямым попаданием бомбы,— еще вчера Миллер слушала там "Мадам Баттерфляй" в ее исполнении. Маленький мальчик в щегольской пилотке с названием корабля — из 2 тыс. находившихся на нем выжили всего 36 человек. Трагедия побежденных: на одном из снимков — покончившая с собой дочь лейпцигского бургомистра.
Победа в войне обернулась для Миллер личным поражением: ей пришлось вернуться к мирной жизни, нескончаемой тоске и депрессиям. Еще некоторое количество фотографий старых друзей, портреты Эрнста, Миро, Джакометти, Арпа, подряды для Vogue, а затем отшельничество, дом в Сассексе, цветы, ребенок — и долгие годы молчания, когда Миллер отказывалась даже упоминать свою старую жизнь и фотографию, бывшую когда-то этой самой жизнью. После ее смерти от рака изумленный сын нашел 40 тыс. негативов и 500 отпечатков.
Посмотрев экспозицию, возвращаешься в итоге к автопортрету женщины с грустными глазами, и это отнюдь не кураторская прихоть. Кажется, что такую логику пути задала сама Ли Миллер, разделившая свою жизнь на несколько томов и вечно возвращавшаяся в одну точку, а нам остается только за нею следовать. Эти отрезки пути, столь непохожие сюжеты фотографий тем не менее объединены единым стержнем, страстной цельностью. Она не придумывала перипетии своей жизни, она просто так жила, сделав собственный надлом рабочим инструментом и одновременно мерой сочувствия и соучастия по отношению к своим моделям. И в этом — сила ее фотографий и секрет ее успеха.