фестиваль кино
В швейцарском Нионе открылся одиннадцатый международный фестиваль документального кино Visions du Reel. О первых показах — из Ниона АЛЬВИНА Ъ-ХАРЧЕНКО.
Смуглая непричесанная женщина шарит в шкафу; коробки с грохотом падают, видеокассеты высыпаются на пол. "Я уже и не помню, где что, столько времени прошло,— говорит она невидимому оператору. Вот тут написано: 'Джош и Лесли', можем посмотреть, как я там выгляжу". На кассете "простое" семейное счастье. Пару недель назад ставший отцом Джош кусает от радости пятки своего сына Маршалла. Кажущаяся гораздо моложе, Лесли обнимает своих расшалившихся мальчишек и довольно говорит на камеру: "Вот моя семья". Через несколько месяцев Джош умрет от рака. Лежа в больнице, он наговаривает Маршаллу целые кассеты, оставляет рисунки и пластинки и просит приятелей не бросать его сына. Через пять лет после смерти американского кинематографиста Джоша Хэнига его друг Петер Энтелль снял фильм "Деревья Джоша", который и показали на открытии Visions du Reel.
Еще не видя картины, можно предположить со стороны режиссера некоторую ловушку: больно жалостлив сюжет, заранее затыкающий рот не впечатленным "Деревьями Джоша". Подозрение совершено неверное: хроника семейной жизни Джоша и Лесли оказывается не то что не сентиментальной, но сдержанной в эмоциях даже сверх меры. Ни одну из возможностей умилить, развлечь или манипулировать зрительскими эмоциями швейцарец Петер Энтелль не использует. До самого конца "Деревьев" режиссер занят только аккуратной фиксацией событий. Отстраненная интонация не исчезает и во второй части фильма, посвященной подрастающему сыну Джоша. С пятилетним Маршаллом Энтелль ездил однажды в Италию — и воспоминания об этом Лесли перебирает так же методично, как старые пленки в шкафу.
Выбор длиннющего фильма швейцарца для церемонии открытия делает речи директора фестиваля Жана Пере о "постоянном поиске новых слов и интонаций" не пустым звуком. По сравнению с прошлыми годами интонация одиннадцатого Visions du Reel и правда изменилась: вместо того чтобы обличать, высмеивать и пугать, в Нионе теперь предпочитают просто спокойно наблюдать. На тематику отобранных для участия фильмов это никак не повлияло: участники фестиваля по-прежнему живо интересуются проблемами проституции ("Сумка проститутки" Нахида Персона), криминалом ("Резня" Моники Боргманн) и субъективностью общепринятых норм морали ("Дневник женатого мужчины" Леча Ковальски). А также жизнью стран, когда-то входивших в состав СССР: современной столице Латвии посвящен фильм немецкого режиссера Аннет Шутце "Москачка".
Назвать манеру оператора "Москачки" Александра Гребнева неторопливой — значит не сказать ничего. Полуторачасовой фильм о нищем рижском квартале снят планами, длящимися минимум по две минуты. Камеру господин Гребнев "забывает" во дворах (за время до смены кадра мальчишки успевают снять с машины два колеса), на улицах (почему-то обычно возле мусорных баков), возле ларьков (не уверена, что все присутствующие в зале поняли смысл сдачи пустых стеклянных бутылок). Кульминационный момент "Москачки" — бессмысленная расправа над бомжом, непонятно чем не угодившим прохожему. Пока дюжий мужик, запинав бездомного, разул его и выкинул ботинки, голос за кадром продиктовал кому-то адрес происшествия. Заподозривший появление полиции драчун пообещал оператору, что "сейчас сам ему снимет какое хочешь кино". За судьбой обиженного бомжа госпожа Шутце следит до конца фильма, который, судя по всему, произвел впечатление даже на ко всякому привыкших на фестивале швейцарцев. Агрессивность местных жителей, стоящих в очереди за бесплатным супом и разбирающих на винтики беспризорные автомобили, даже стала поводом для беспокойства зала за тщедушную Аннет Шутце. На вопрос о том, не страшно ли ей было работать в таких чудовищных условиях, кинематографистка не стала врать и призналась, что боялась за сохранность камеры чуть ли не каждый день. "Но у меня был хороший оператор",— добавила госпожа Шутце. И что-то в ее тоне внушало уверенность, что разговор с обидчиком бомжа не имел для господина Гребнева негативных последствий.