Сергей Эйзенштейн в своем эссе о Чарли Чаплине писал, что жизневосприятие гениального коллеги ему гораздо интереснее его мировоззрения, поясняя это тем, что в произведениях Чаплина не столько важны режиссура, трюки или техника комического, сколько взгляд на вещи, абсолютно лишенный морально-этической оценки. Эйзенштейн справедливо полагал, что таким взглядом могут обладать только дети, для которых практически любое явление, включая смерть, «безобидно». К детскому взгляду стремились многие отцы-основатели модернизма. Взять хотя бы Пикассо, с которым Чаплин был близок, они оба, хоть и в разной степени, симпатизировали коммунистам. Ребенку почти все смешно, ведь его восприятие не опосредовано суждением. Когда ребенок смеется над действительно смешным — это заразительно. Когда ребенок смеется над чем-то трогательным или грустным, его смех примиряет с действительностью. Но когда ребенок смеется над чем-то ужасным, этот смех пугает. Анализируя кинематограф Чаплина, Эйзенштейн не имел возможности сравнить экранный образ с оригиналом. С Чаплином они встречались эпизодически, а разницу между своим жизневосприятием и мировоззрением Чаплин изложил в мемуарах лишь в 1964 году, подробно объяснив, есть ли в искусстве место пропаганде добра и борьбе за справедливость, кого стоит жалеть и кого на самом деле жалко ему самому. Перечитав «Историю моей жизни», можно убедиться, что человек, скрывавшийся за легендой, и в делах, и в словах, и, главное, в своем творчестве был удивительным образом очень последователен.
«Малыш», 1921
Фото: Charles Chaplin Productions
«Малыш», 1921
Фото: Charles Chaplin Productions
Чарльз Спенсер Чаплин считал, что жизнь есть череда нелепых случайностей, а значит, все закончится либо хорошо, либо очень плохо. Причем шансов на трагический финал у «regular Joe» неизмеримо больше. Его автобиография, написанная в шестидесятых, когда он практически удалился от дел и от людей — в поместье с головокружительным видом на озеро Леман, предварена обманчиво лиричным эпилогом, живописующим другие виды — Лондона последней четверти XIX века: мост Ватерлоо в тумане, дорога Кеннингтон на закате, пабы для благородных дам и господ вроде «Белой лошади» и «Корсара»… и крохотная комнатка, в которой он однажды застал свою мать уставившейся в окно, словно в глухую стену.
— Почему ты не пойдешь к соседям, здесь для тебя ничего нет,— сказала она, не поворачивая головы.
В этот момент,— сообщает Чаплин,— я, шестилетний, понял, что скоро произойдет нечто ужасное, что мы во власти случая — и этот случай несчастный. До превратившихся в знаменитую цитату слов о том, что каждый заслужил тот вид из окна, что имеет,— по сути, парафраза коммунистического лозунга о потребностях и способностях,— оставалось чуть больше полувека: две мировые войны, четыре брака, три «Оскара».
Какой именно вид заслужил он сам — устрашающий на обезумевшую мать, проведшую затем годы в психиатрических лечебницах, или умиротворяющий на альпийские красоты? Псевдофилософский вопрос, который Чаплин избегал себе задавать, полагая справедливость самым безнадежным предприятием на свете. Несправедливо может быть устроено общество, а жизнь несправедлива по умолчанию — хотя бы потому, что дается один раз и не навсегда.
Фото: Charles Chaplin Productions
Фото: Charles Chaplin Productions
Фото: Charles Chaplin Productions
Фото: Charles Chaplin Productions
Вопреки мнению наивной по большей части публики, а также американского правительства и спецслужб, объявивших Чаплина коммунистом, то есть предателем, Чаплин не боролся за справедливость, показывая бредущий подобно стаду баранов на завод бесправный пролетариат в «Новых временах» или всеми отверженную мать-одиночку в «Малыше». Напротив, даже в вопиющей несправедливости Чаплину удавалось найти оттенки прекрасного. В споре с Шаляпиным и Стравинским в курортном Биаррице он как-то заявил: «Моя концепция прекрасного такова — вездесущность смерти и немного доброты, легкая грусть, что мы замечаем повсюду, и в природе, и в человеке, луч солнца, упавший на мусорный бак, лепестки цветов, упавшие в ручей, Эль Греко, например, казалось прекрасным тело Спасителя, повисшее на кресте». Искусство для Чаплина являлось шансом человечества на эту доброту, временами способную потеснить смерть как главную несправедливость, но, конечно же, не победить ее окончательно. Кинематограф — высшая точка мимесиса, финальный рывок реализма, доминировавшего, пока поиски verite не привели к обратному результату — модернизму, предоставлял невероятные возможности для наглядной демонстрации мощи смерти и немощи доброты, их неравного, однако вечного поединка.
В том же самом шестилетнем возрасте, когда жизнь впервые показала свое истинное лицо — артистки мюзик-холла, лишившейся ангажемента, а вслед за ним и разума из-за унизительной нищеты,— Чаплин начал работать, продавать на улице костюмы матери. Желающих приобрести потрепанную горжетку не находилось, в итоге значительную часть театрального гардероба перешили в школьную форму, над которой смеялись другие ученики интернатов для сирот, где за малейшую провинность били палками, а за баловство посерьезнее буквально прогоняли сквозь строй. Спустя годы среди знакомых Чаплина — разумеется, сплошь знаменитостей — хватало больших писателей: Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Джон Стейнбек и далее по списку Британской энциклопедии. Один из великих, Сомерсет Моэм, услышав о скитаниях Чаплина, не имевшего в детстве родного угла, высказал теорию, что, дескать, любовь Чарли к маленькому человеку объясняется его ностальгией по «настоящей» жизни — в бедности, в тесноте и обиде. Чаплин был страшно возмущен и обозвал Моэма в своих мемуарах полным кретином. Никакого умиления прожитые на личном опыте истории Диккенса и Гектора Мало у Чаплина не вызывали. Бедность он воспринимал как болезнь так называемого «свободного общества», как пятно на манишке демократии, которое не удастся вывести ни Чжоу Эньлаю, ни Хрущеву, ни тем более Черчиллю,— с каждым из них он подолгу беседовал в разные периоды, всегда приходя к выводу, что сильные мира сего чаще всего бессильны, хорошо получается у них лишь развязывать войны и присваивать революции (даже о Ганди Чаплин был далеко не высокого мнения).
Гуманизм Чаплина не носил религиозного характера, униженные и оскорбленные уже в его первых фильмах — под эгидой студий Keystone и Essanay — ни в коей мере не приравнены к лику святых или мучеников. Многие из тех, с кем герой Чарли сталкивается на улицах большого города, под ярким светом его равнодушных огней, принадлежат тени — глупы, скупы и жестокосердны, несмотря на собственный опыт лишений. И сам Чарли нет-нет да и пустит в ход свою хитрость или проявит эгоизм. В «Золотой лихорадке» он вполне себе конформист, соглашающийся по любому, даже людоедскому поводу с тем, за кем не правда, а увесистые кулаки или кольт. В «Малыше» он трусливо пытается избавиться от подкидыша, подсовывая его женщине с коляской или пристраивая возле урны,— только вмешательство полиции пробуждает в нем совесть.
Прожив почти сорок лет в Калифорнии, Чаплин не захотел стать гражданином США (что в итоге позволило властям выдворить его из страны по причине политической неблагонадежности), тем не менее он разделял национальную идеологию своей второй родины, где все, как известно, бизнес, включая саму Америку. Капитализм Чаплин высмеивал и критиковал многократно — не столько диктат денег, сколько нарушение свободы слова и симпатии в адрес абсолютного зла (гитлеровской Германии) в сугубо шкурных интересах. Неуважение к цензуре или призывы срочно открыть второй фронт в Европе впоследствии и стоили Чаплину карьеры. Однако в капитализме, который, судя по его автобиографии, рифмовался у него с рэндизмом, Чаплин больше всего ценил концепт личной ответственности. Жизнь есть череда нелепых случайностей, шума и ярости, но под конец она обязательно значит то, что было вами сказано и сделано. По этому вопросу Чаплин кардинально расходился со своим соотечественником Шекспиром.
Бедность не порок, и бедняки обычно не виноваты в том, что влачат жалкое существование, богатство не добродетель, но богачи в новое время так или иначе приложили усилия, чтобы добиться той роскоши, в которой пребывают. Чаплин любил деньги и ценил общение с преуспевшими людьми, неважно, гениальность или расчет вознесли их на олимп. За одним столом в его доме не раз ужинали антисемит и миллиардер Херст (описаниям праздников на вилле Херста в Санта-Монике, явно повлиявшим на отца Дэвида Финчера при работе над сценарием «Манка», уделены в «Истории моей жизни» десятки страниц), Альберт Эйнштейн, баронессы и лидеры профсоюзов, Харт Крейн и Теодор Драйзер. Целые главы мемуаров посвящены и подробным отчетам, кто и зачем ему заплатил, где и почему он эти барыши потратил — в «Савое» или «Ритце», на случайных женщин или законных жен. И дело здесь вовсе не в тщеславии или мелочности. Чаплин верил, что богатые и знаменитые — доказательство существования доброты. Чаплин верил, что богатые и знаменитые заслуживают такого же сострадания, если удача им изменила, как и самые обездоленные. Чаплин верил, что искусство способно помочь каждому, но не каждый способен попросить или принять от искусства помощь.
В финале «Великого диктатора», снятого в 1940-м, Чаплин произносит великую речь (вызвавшую такую ярость нацистской пропаганды, что все ее ресурсы были тотчас же брошены на то, чтобы объявить Чаплина евреем). Ее слова, по признанию Чаплина, вдохновлены пацифистской песней «I Didn’t Raise My Son To Be A Soldier», в разгар еще Первой мировой ставшей хитом продаж в США. Текст этой речи сразу после релиза «Великого диктатора» даже бонзы Голливуда помещали на корпоративные поздравительные открытки — каждая фраза может стать новогодним пожеланием и спустя 80 с лишним лет.
«Солдаты! Не поддавайтесь этим бестиям, которые презирают вас, делают вас рабами, управляют вашей жизнью, приказывают вам, что делать, о чем думать и как мыслить!»
Или:
«Ненависть людская преходяща, диктаторы погибнут, а власть, которую они отняли у народа, вернется к народу. И до тех пор, пока люди умирают за нее, свобода не погибнет».
Верил ли Чаплин в свои слова? Безусловно. Верил ли он, что они возымеют действие? Конечно нет. Но он так же был уверен, что даже неравный поединок следует продолжать, ведь шум никогда не утихнет, а ярость никуда не испарится — и будет совсем невыносимо, если мы даже не узнаем, что все это значило.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram