фестиваль опера
На сцене Государственного Кремлевского дворца показали главный аттракцион оперной программы нынешней "Золотой маски" — "Аиду" Верди в постановке Дмитрия Чернякова. Этим завершилась не только серия привозных оперных спектаклей на фестивале, но и собственный мини-фестиваль Новосибирской оперы. Завершение было настолько мощным, что сделало положение спектаклей конкурентов практически безнадежным, считает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Радикально трактованная "Аида", премьера которой состоялась почти год назад, уже тогда успела получить восторженную прессу (в том числе и столичную) и массу будоражащих откликов. По своему размаху спектакль был вполне сродни сценическим просторам огромного Новосибирского театра оперы и балета, но размах был категорически непривычный. Да, конечно, название этой оперы, написанной по случаю открытия Суэцкого канала, за первые сто лет ее постановочной истории стало почти что синонимом помпезного "большого стиля" и дорогостоящей сценической экзотики. Но у Дмитрия Чернякова за ощущение масштаба ответили не слоны или верблюды, а грузовики, отъезжающие со сцены ближе к финалу. А что до сценографической экзотики, то вместо пирамид да сфинксов сцену теснят пугающе реалистичные здания имперски-бюрократического пошиба, огромные и в следах от картечи.
Продемонстрировать это великолепие в Москве оказалось непросто: не подошли ни основная сцена Большого, ни Театр армии, и в результате многотонные тоталитарные красоты пришлось везти непосредственно в Кремль. Вынужденная мера в результате странным образом выглядела как дополнительный сильный жест. Во-первых, художественный (скажем, хор жрецов, наряженный в духе "политбюро на Мавзолее",— небезынтересные гости для сцены, которая хорошо помнит то самое политбюро), но вдобавок едва ли не общественно-политическим. Нынешняя власть в последнее время показала себя болезненно чувствительной к новациям в оперном искусстве, а тут в самом ее обиталище показывают спектакль, новаторский вплоть до бунтарства. Зато оказалась кстати вместительность Кремлевского дворца; терпеливо отстояв гигантскую очередь перед Кутафьей башней, публика заполнила весь зал к началу представления, задержавшегося на час.
Другое дело, что аудиовпечатления от оперы в кремлевских условиях предсказуемо оказались самым слабым местом. Оркестру Новосибирской оперы еще посчастливилось: титаническую работу Теодора Курентзиса по очищению вердиевской музыки от наросших исполнительских штампов и благоглупого пафоса динамики транслировали в публику хоть и не в деталях, но вполне сносно. Меньше повезло певцам. Неровность микрофонного усиления создавала тем более досадное ощущение, что частично все-таки можно было понять, насколько качественна вокальная сторона спектакля. Насколько благороден и многогранен Радамес Олега Видемана, насколько обаятельно чистейшее лирическое сопрано Лидии Бондаренко (Аида), насколько аккуратно отвечает режиссерскому образу Рамфиса бас Валерия Гильманова. Прочим микрофоны, пожалуй, навредили. Сильному меццо Ирины Макаровой (Амнерис) подзвучка добавляла металлическую резкость, тембристый баритон Анджея Белецкого (Амонастро) звучал плосковато и утомительно вибрировал, а Царь Виталия Ефанова оказался еще более картонным и бледным, чем это полагалось по концепции. Плюс очевидные звукорежиссерские сбои, испортившие ряд самых вокально интересных моментов оперы.
Но как зрелище "Аида" и на неродной сцене уверенно и точно била наотмашь. Абсолютно логичный, слаженный, изысканный и величавый спектакль сотворен из заведомо крупномасштабных и сильных вплоть до провокативности деталей, ни одну из которых нельзя упрекнуть в случайном характере. Виртуознейший свет Глеба Фильштинского, рисующий вместо погожего Египта безумное напряжение бессонной ночи, освещаемой то слепящими огнями официозного празднества, то тревожными прожекторами разрушенного города, то фарами грузовиков, а то и загробным свечением финальной сцены. Номенклатурный банкет в сцене триумфа, сопровождаемый пародийным выступлением стайки балерин-орденоносиц и одновременно — душераздирающим воплем женщины, не нашедшей среди грязных и измученных "победителей" своего мужа.
Толпа служанок, с напуганным автоматизмом наряжающихся к празднику в одинаковые юбки-блузочки при уже очевидном ощущении скорой катастрофы. Трогательно аутичная, чужая всему окружающему Аида, ютящаяся в крохотной подсобке и мечтающая не о родине, а об уходе от тягостного житейского хаоса. Сцена судилища, где грозные жрецы-судьи оказываются кучкой маразматиков в каракулевых пальто, которые страшны разве что идиотической своей абсурдностью и в конце концов трусливо уезжают из мертвого города вместе с Амнерис.
И, наконец, финал, где поломаны все традиции: вместо склепа на сцене, наоборот, пустота, и под настоящим дождем Аида и Радамес, по-детски радуясь, сбрасывают промокшую одежду. Этот дождь, метафора полного освобождения души, окончательно смывает с постановки все возможные упреки, и самый предубежденный зритель понимает, что вместо дюжинной зарисовки на тему "Диктатура и маленький человек" ему красиво показали едва ли не мистериальную по своей глубине драму о вечных человеческих стремлениях и чаяниях.