Подкаст Насти Красильниковой «Ученицы» — расследование о домогательствах в Летней экологической школе,— пожалуй, главная медийная сенсация года в России: миллион прослушиваний, да и вообще, бывало ли когда-то, чтобы люди ТАК разговаривали о пятичасовом аудиосериале? Даже если вы далеки от поднятых в нем проблем и никогда не переживали ничего подобного, трудно не примерить эту историю на себя. В каком-то смысле это универсальное — и крайне болезненное — переживание, знакомое всем, кто оказался в точке пересборки культурных норм.
Казалось бы, еще одна история вскрывшегося спустя годы харассмента, что тут можно добавить, да еще в формате, рассчитанном на несколько часов внимания (и без картинок), но — драматургия, интрига, характеры, все выстроено безупречно, работает идеально и не отпускает, когда все закончилось. Заставляет вглядываться в собственное прошлое: а вдруг то, что казалось невинным увлечением, было абьюзом? А то, что по общепринятым прежним представлениям считалось вполне нормальным, оказывается сегодня чем-то невозможным и недопустимым? Пусть мы ни в чем таком не принимали участия и просто жили рядом, не вмешиваясь в чужую личную жизнь, а выяснилось, что были свидетелями преступления? Мы не видели очевидного, не понимали главного и вообще смотрели не туда. Как теперь с этим жить?
Как жить — на этот вопрос по-разному отвечают даже герои подкаста: одни уходят в глухой отказ, другие продолжают утверждать, что все было хорошо и правильно, третьи с трудом, но признают — да, мы можем теперь посмотреть на вещи другими глазами, и да, мы были неправы. Примерно так же реагирует на эти темы и общество в целом — диапазон реакций простирается от мнения, что это «вбросы» ради «хайпа» и «повесточки», до почти религиозного рвения, с которым отстаиваются новые нормы. Но где-то между привычной для русского ума циничной конспирологией и не менее привычным пылом неофита лежит неотменяемый факт: люди живут внутри историй, посредством которых объясняют свою жизнь, эти истории со временем меняются, если статистически значимое множество вдруг начало смотреть на вещи именно так,— этого ни бурчанием в фейсбуке, ни запретительным законом не перешибешь. Миллион слушателей и слушательниц не могут ошибаться.
История с переосмыслением того, что сейчас принято называть «отношениями» — особенно осложненных разницей в возрасте или диспозицией власти/подчинения,— чем-то напоминает смену парадигмы в распадающемся Советском Союзе конца 1980-х, когда людям, причем в куда более существенных масштабах, пришлось столкнуться с осознанием, что они занимались не тем и жили не так. Человек думал, что занимается героическим трудом во славу Родины — а оказалось, всю жизнь потратил на производство никому не нужных железяк. Верил в светлое будущее — а на самом деле закрывал глаза на страдания и унижения в настоящем. Лелеял в кухонных разговорах «тайную свободу» — а по сути занимался бессмысленной болтовней. Все был миражом, иллюзиями, и вот декорации рухнули — и он оказался наедине с собственной травмой, которую раньше не осознавал, и с чувством вины за то, что всю жизнь считал нормой.
При всей натянутости аналогий и разнице масштабов — механика похожая: этакое «обращение Савла», в свете которого вся предшествующая жизнь стала выглядеть одной сплошной ошибкой. И это касается не только преподавателей ЛЭШ или советских шестидесятников, паттерн воспроизводится в разные эпохи и по разным поводам, поневоле задумаешься: а бывал ли в истории хотя бы день и час, когда не происходило бы смены культурных норм? И не каких-то абстрактных — а заставляющих иначе посмотреть на собственную жизнь? Когда эти изменения вызваны социальной революцией или политическим переворотом, от них не убежать. Но даже если никакого внешнего повода нет, смена установок все равно происходит каким-то ползучим и незаметным образом. Это хорошо видно на примере российских 1990-х; британский документалист Адам Кёртис как раз выпустил недавно семисерийный фильм «TraumaZone» об этом десятилетии, и вся использованная им кинохроника складывается в один многочасовой обвинительный акт: пока вы оттопыривались на своих рейвах или рассуждали, что страна идет курсом реформ, вокруг происходило ТАКОЕ! Как можно было этого не видеть? И что на это ответить — не то чтобы мы не замечали тех же несчастных бабушек, стоящих вдоль Тверской, пытаясь продать буханку хлеба, конечно же, мы их видели и даже что-то у них покупали. Но тогда это казалось чем-то оправданным… необходимым во имя чего-то… черт его знает, как можно было на это спокойно смотреть!
Окей, про 1990-е понятно, насчет этого десятилетия мы видели множество переосмыслений и даже покаяний; возьмем времена, ничем не запечатлевшиеся в истории. Те же 2000-е — тихое время, если вы не участвовали в создании кремлевских молодежных движений или не прожигали сырьевую ренту в клубе «Дягилев», вроде бы все нормально. Но вот эти бесконечные авралы, переработки, ночные сдачи, которые считались нормой и даже доблестью,— они были зачем? В чьих, собственно, интересах? А чудовищные деньги, выброшенные на стратегические сессии, бизнес-тренинги и корпоративы,— они ушли куда? А кредиты, которые так помогли всем обжиться и обставиться,— не загоняли ли они каких-то других «всех» в черную дыру безысходности и отсутствия будущего? Переоценка собственного прошлого — дело такое, тут стоит только начать.
А что сейчас? В эпоху полной информационной открытости, казалось бы, невозможно уже пользоваться отговорками предыдущих поколений: дескать, мы не видели того и не понимали этого, и ничего не знали. Теперь все знают все — но полнота информации не делает зрение менее избирательным. По поводу предыдущего десятилетия у столичной публики, кажется, уже сложился консенсус, в чем коллективные «мы» были неправы: слишком радовались паркам и велодорожкам, совершенно не замечая, куда все идет. Что ж, справедливо — и для многих это был сознательный выбор, что считать важным, а что игнорировать: тем более «в моменте» на каждой такой развилке всегда находится миллион аргументов, почему именно твой вариант правильный.
Будущее непредсказуемо, никогда не знаешь, какая (вело)дорожка превратится в основную магистраль, какая заведет в тупик. Отличие этого десятилетия — пожалуй, в том, что мы впервые оказались в таком информационном пространстве, где каждый выбор сразу ставится под сомнение, на каждый жизненный случай всегда готов набор обвинений, что ты сделал неверно и в чем оказался неправ, а переосмысление происходит даже быстрее, чем осмысление. В каком-то смысле, выходя сегодня в разомкнутое публичное пространство, каждый становится немножко учителем ЛЭШ, которому звонит Настя Красильникова: всегда есть кому спросить, а как вы допустили это, и как могли не замечать того, и как вам теперь со всем этим живется? Нужно либо отрастить бронированную кожу, либо денно и нощно проводить время в самоистязании — ни то ни другое не способствует настоящей «перемене ума», или, если хотите — утверждению новых норм. А поскольку самые серьезные изменения этих норм всегда приходят, откуда не ждали, и касаются вещей, которые раньше не замечались,— где гарантия, что и сегодняшние взаимные обвинения тоже не окажутся «ни о чем», и настоящая пересборка будет касаться чего-то совсем другого, того, что сейчас кажется совершенно естественным? Да хоть бы той же среды, в которой звучат эти упреки,— ведь может статься, что в будущем сама привычка набрасываться друг на друга в комментах по ничтожнейшим поводам или заводить оживленные дискуссии вокруг вопросов, казалось бы решенных уже столетия назад,— вроде допустимости пыток; в общем, именно эти общепринятые обычаи будут казаться следующим поколениям странной аномалией, которую надо исправить? Ведь может?
Один из главных нон-фикшен-бестселлеров последнего года — «Неудобное прошлое» Николая Эппле, книга о том, как прорабатываются исторические травмы. Помимо насущной актуальности (и возможных рецептов на будущее) эта работа несет в себе известное утешение: темные страницы прошлого бывают у всех, это не свидетельство какой-то фатальной исключительности и не повод впадать в отчаяние, с этим можно работать. Наверное, к переоценке личного прошлого можно применить тот же подход, что и к разбору общественно-исторических завалов: у всех есть что-то такое, что казалось нормальным, а с течением времени стало выглядеть предосудительным. И способность посмотреть на себя другими глазами и признать неправоту — не признак слабости, а скорее наоборот. Человечество с трудом учится на собственных ошибках, но отдельный человек разобраться с ними вполне в состоянии — когда и если будущее позвонит ему из подкастерской студии.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram