Фестиваль «Золотая Маска», который в этом году в Петербурге проходит со 2 по 27 ноября, представит пять премьерных спектаклей. Один из них — «В кольцах» по прозе Евгении Некрасовой, его зрители смогут увидеть 25 и 26 ноября на Новой сцене Александринского театра. Жанр повести — фантастический реализм: три года назад он казался апокалиптическим, а сейчас стал совершенно осязаем. Как такое оказалось возможным, размышляет актриса, режиссер и художественный руководитель театра «Практика» Марина Брусникина.
Театральный режиссёр и педагог Марина Брусникина
Фото: личный архив Марины Брусникиной
Театральный режиссёр и педагог Марина Брусникина
Фото: личный архив Марины Брусникиной
— Чем был обусловлен выбор именно этого материала для постановки?
— В то время, где-то в 2020 году, я смотрела, что происходит в современной литературе,— я периодически делаю такие «выходки». Очень меня заинтересовала автор Евгения Некрасова, я много прочитала ее вещей. Повесть «Несчастливая Москва» меня поразила. Но мыслей ставить это не было вообще — очень уж сложный исходник.
А потом я прицельно стала искать материал для актрис: хотелось сделать какой-то спектакль, где было бы занято много актрис из «Мастерской Брусникина», поскольку они все замечательные, и понятно, что у женщин всегда ролей меньше. И вдруг вспомнила про эту повесть.
Важно сказать: мы взяли ее к постановке до пандемии и всех последующих событий. Жанр — фантастический реализм. Казалось, что такого не может быть. Что ситуация, когда в Москве каждый день происходит глобальное, тотальное, роковое событие, с которым люди справиться не могут, сконструирована. Повествование делится на семь дней, в нем семь актрис, потому что это абсолютно разная система восприятия: сначала ты не веришь в происходящее, потом возмущаешься, начинаешь бороться, потом наступает отчаяние, смиряешься — других вариантов нет. Когда случился первый опыт пандемии (а спектакль уже шел), он все расставил по местам. Мы поняли, что не ошиблись в своем анализе.
— То, что вы перечислили — это стадии принятия горя по Элизабет Кюблер-Росс. У вас такой опыт, к сожалению, был: четыре года назад не стало вашего супруга Дмитрия Брусникина. Уместно спросить, как вы через это прошли?
— Я оценила то, что со мной происходило, только спустя три года после смерти мужа. Поняла, что все это время жила как робот. Была будто заморожена: ты что-то делаешь-делаешь-делаешь, работаешь, всячески загружаешь свою жизнь (собственно, я и сейчас продолжаю это) — и так три года подряд.
— Актрисы, которые играют в спектакле «В кольцах», говорят, что он очень масштабный. Что они боялись даже подходить к тексту. Что это непростое сочетание речевого театра и пластики.
— У меня сразу же появился соавтор, замечательный сценограф Полина Бахтина. В повести есть текст, он хоровой: то, что происходит по ходу действия, касается всех, это судьба. От сцены к сцене нужно обязательно менять героинь, спектакль не может быть моноисторией. Такой объем текста от одного лица никто не воспримет, это и неправильно, и нудно. Также понятно, что сюжет должен быть выражен в пластике, потому что в оригинале есть ощущение, с одной стороны, некой коллективной биомассы, а с другой — абстрактной силы.
Полина — удивительный сценограф, у нее совершенно изумительное понимание пространства. Я счастлива, что мне посоветовал взять ее Юра Квятковский (актер и режиссер театра «Практика».— “Ъ”). Что касается хореографа, то я тоже никогда прежде не работала с Диной Хуссейн. Мониторила, кто может это сделать, кто любопытно мыслит. Оказалось, что Полина с Диной — подруги, сложилась такая вот история на троих. Дина очень помогла нам в смысле пластического воспроизведения идеи.
— Вам не кажется, что театр — не только режиссура и актерское мастерство — становится все более женским? Наконец-то…
— Наконец-то, вы сказали? Не знаю, какой будет следующая ступень событий, которые с нами происходят, но сейчас реально время, когда все падает на женские плечи. И положиться в этот момент можно только на женщин.
— Я не о том, что мужскую часть труппы могут призвать или она может уехать. Вы в одном из интервью с горечью сказали, что, когда выпускались из МХАТа, все мальчики были востребованы, а девочек никто не взял.
— Да, наверное, у женщин появился какой-то путь в профессии. Но я по-прежнему не стала бы делить художников по полу. Настаиваю, что дело не в том, женщина ты или мужчина,— дело в таланте, энергии, возможностях, которые ты реализуешь. Мне кажется, в процентном отношении женщин в нашей, режиссерской профессии все равно меньше. Но да, они появились.
«Я не люблю семейные пары в творчестве»
— Вы уже почти 40 лет вместе с МХАТом, сейчас МХТ имени Чехова. Как за это время изменился театр?
— У меня такой характер — я понимаю: то, что было, уже не вернешь, это прошлое. Жизнь развивается, продолжается, нам в ней вообще ничего не принадлежит. Поэтому к переменам отношусь спокойно.
Когда ушел Олег Николаевич Ефремов, было очень страшно, потому что это был учитель, бог. И хотя с ним всегда было очень сложно, поскольку он невероятно требовательный человек, но все равно ты чувствовал спину. Ефремову было присуще философское осмысление профессии, вечные попытки все поменять, найти новый, живой, соответствующий эпохе язык. Я эмоциональна. В тот момент, когда не стало Олега Николаевича, я это восприняла так, будто закрылся занавес: «Ну все, а дальше давай сама».
Но дальше во МХАТе возник Олег Павлович Табаков. И я даже предположить не могла, какую роль этот человек сыграет в моей судьбе. Я стала режиссером при Табакове, делала только то, что хотела, при Табакове,— для меня лично была одна судьба, стала другая. Театр при Табакове очень сильно изменился, но это связано исключительно со временем. Дима Брусникин считал, что театр так вплетен во время, что какое будет время, такой будет и театр.
Для меня самая обидная тема, когда где-нибудь читаешь: дескать, при Ефремове был застой, пришел Табаков — театр расцвел. Но позвольте, именно при Ефремове появились Эфрос, Додин, Гинкас, Васильев. А труппа? Табаков, Ефремов, Евстигнеев, Смоктуновский, Мягков, Лаврова, Вертинская, Мирошниченко — это самая известная труппа, которая только могла существовать тогда, прекрасные, снимающиеся, талантливые артисты.
Олег Павлович пришел в совершенно другую пору, и был он совершенно другой человек: широта, масштаб, все, что есть, должно цвести. Он был внутренне очень свободным. Не режиссером, а, конечно, великим артистом. И потрясающим менеджером. Это был тот МХАТ, когда ты мог приходить с предложениями: Олег Павлович чувствовал пульс, видел таланты, ценил людей, которые способны реализовываться.
Сергей Васильевич Женовач сконцентрировался, как я понимаю, на идее уникального интеллигентного места в Москве. Сейчас пришел Константин Юрьевич, очень креативный человек с бешеной энергией. И снова все меняется. Я всегда нацелена на то, чтобы сделать максимум в любой ситуации,— для театра, для того, кому нужна моя помощь. И очень благодарна судьбе за то, что востребована всеми четырьмя худруками.
— Вы себя как долго видите в профессии?
— Не знаю. Что касается режиссуры, я поздно начала. Сейчас за «Дни Савелия», которые я поставила в РАМТе, мы получили премию «Московского комсомольца» в категории «Полумэтр». Дело, конечно, не в возрасте, а в пути, который ты проходишь. Я очень рада, что пока еще полумэтр.
Как долго я себя мыслю в профессии, вообще не знаю. Меня всегда ведет интерес.
— Есть какие-то вещи, которые вы непременно хотели бы поставить в ближайшие 5, 10, 20 лет?
— Вообще, такого у меня не бывает. Я и когда актриса была, не мечтала сыграть конкретного персонажа. Есть портфель литературных произведений. В нем может лежать то, что я 30 лет назад прочитала и вдруг поняла, насколько оно актуально. Недавно это произошло с Геннадием Шпаликовым, сейчас такая же история с Островским: очень давно я прочитала его пьесу, которую почти никто не знает, по которой практически никогда не ставили,— «Грех да беда на кого не живет». Островского для меня открыл Константин Аркадьевич Райкин, когда я стала преподавать у него на курсе, он очень много занимался классиком, вот тогда я его и прочла целиком. В следующем году отмечается 200-летие драматурга, и Сан Саныч Калягин говорит: «Приходи, делай». Вот, выпускаю.
— У вас как режиссера получается три-четыре-пять постановок в год, крайне высокий темп. Как вы его выдерживаете?
— Это очень тяжело. Конкретно сейчас очень тяжело, потому что параллельно совпало два выпуска: в театре Et Cetera и в МХТ, где мне нравится материал — современная пьеса Марии Малухиной «Полярная болезнь». Обе постановки совпадают по срокам, я полдня в одном театре, полдня в другом. Плюс чувство ответственности за студентов, которые сейчас выпускаются и которых надо распределять. Плюс театр «Практика», переживающий сложный период: переезды, ремонт, который никак не закончится, меняющийся репертуар. Я не живу, а только работаю. Сейчас так складывается. Понятно, что хотелось бы больше свободного времени. Но пока так. Как-то надо держаться.
— Вы стали худруком «Практики» через три месяца после смерти мужа. Сложно было?
— Сложно. И я не хотела становиться худруком. Всегда внутренне дистанцировалась от «Мастерской Брусникина»: я там преподавала, делала спектакли, но дистанцировалась. Мне казалось, важно, чтобы это было дело жизни Димы, я не люблю семейные пары в творчестве. Но когда он умер, понятно было, что надо за эту группу отвечать. Они стали резидентами «Практики», а это значит, что у них нет ни своей сцены, ни своего театра, но есть коллектив, которому надо работать. Всем показалось, что будет правильно, если я встану на место худрука. Я очень не хотела. Но когда ты начинаешь это делать, включается зона ответственности, азарт. Я не одна. Мне очень сильно помогал и помогает весь наш коллектив, они крайне самостоятельные ребята.
— Вы азартная?
— В какой-то момент становлюсь, конечно, когда вижу цель. Ну и «Практика» — это не ты один, мы все вместе куда-то движемся.
— Дмитрий Владимирович как-то сказал о «Мастерской», что это «поколение, рожденное в свободной стране, как ни странно», и что «они не воспитаны на страхе». Насколько сейчас изменились реалии?
— Мы жили в другой реальности, сейчас ситуация меняется. Детям очень сложно — не только взрослым артистам «Мастерской Брусникина», я всех называю словом «дети». То поколение, которое выросло, совсем не понимает, что происходит. Постоянно пытаешься им сказать: не надо ходить по тонкому льду. Вы затронули очень сложную тему. Мы все сейчас находимся в ситуации внутренней цензуры. Такова реальность. Как художники, мы обязаны слышать и понимать время, и оно нынче другое.
«Первое ощущение — что ты идиотка полная»
— Какие отношения у вас с Петербургом?
— Я очень люблю этот город, просто бесконечно люблю. Всегда казалось, что меня с ним что-то связывает. И когда мой дядя начал составлять родословную, выяснилось, что наш дед был из Питера — он был беспризорником. Есть любимые места в городе: приезжаешь на день, нужно туда успеть съездить, отметиться. Был период, когда мы с сестрой садились в поезд для того, чтобы посмотреть спектакль Бутусова. Любая возможность побывать в Петербурге — это счастье.
— Эти любимые места — какие?
— Казанский собор, музей Ахматовой, Смоленское кладбище, Павловский парк — можно много перечислять. Люблю просто гулять по Невскому. Всем советую пройти Эрмитаж исключительно насквозь. Я всегда очень мучаюсь в музеях, мне интересно то, что за окном. Я поняла, что такое Эрмитаж, только когда мы с приятельницей приехали в Питер и она сказала: «Главное — не останавливаться ни у одной картины, пройти насквозь все залы». Когда ты идешь так, испытываешь шок: люди считали, что они имеют право вот так жить ту же короткую жизнь, которую и мы проживаем. Что они должны быть окружены вот этим. После этого Эрмитаж я полюбила.
Отдельная история связана с Русским музеем. Родители очень любили нас с сестрой образовывать: каждое лето сажали в машину и возили. Мы объездили всю страну, все кемпинги, палатки, гостиницы были нашими. На машине доезжали до Армении и обратно.
В одно лето был Питер, где нас замучили таскать по музеям. И около Русского мы с сестрой отказались выходить из машины. Сказали, что все, хватит, мы сейчас умрем, но в музей не пойдем. Мама нас очень сильно в тот момент запрезирала. В итоге в Русском музее я не была лет до сорока. А однажды во время гастролей МХАТа все же оказалась там. Звоню маме и говорю: «Мама, я была в Русском музее». На что она совершенно серьезно отвечает: «Наконец-то ты стала культурным человеком».
— В феврале 2016 года Дмитрий Брусникин поехал через всю страну со студентами до Владивостока. Так появился спектакль «Транссиб». Вы не думали о подобном?
— Я столько раз ездила по всей стране! Мы же зарабатывали деньги этими чёсами, концертами, когда ты за одно лето, за 60 дней, играешь 100 спектаклей. Я на Камчатке была раз пять. Только за неделю перелеты: Камчатка, Одесса, Рига и Казахстан. Вот тогда я поняла весь объем нашей огромной страны. Всегда казалось, что у нас так много интересного, что у меня никогда не было желания поехать за границу. Хотя вообще я очень люблю ездить, путешествовать, прекрасно себя чувствую в чужих городах: какой-то прадед у нас был цыган, видимо, оттуда идет.
— Вы два десятка лет ведете в МХТ «Круг чтения». Как меняется подбор произведений?
— Конечно, он меняется. 20 лет назад мы открывали для себя тех поэтов, которых мало кто знал в театральных кругах: это Искренко, Кибиров, Пригов,— весь постмодернизм. Вся эта плеяда: Жданов, Ерёменко, Гандельсман, Кенжеев,— мы с них начинали. Потом возникла совершенно другая поэзия: Вера Павлова, Вера Полозкова, появились такие авторы, как Сваровский. Сейчас, мне кажется, нужно взять паузу, подумать, что делать дальше.
— Способны ли вы до сих пор очаровываться? Может быть, не только поэзией, но и людьми.
— А как иначе? Хотя мы все, наверное, сейчас проходим через большие внутренние изменения и, в общем, крушение идеализма. Никто не мог предположить, что время предложит нам такие испытания. Первое ощущение — что ты идиотка полная, прожила всю свою жизнь в каком-то глупом идеализме, ничего не видела и не понимала, что происходит. Сейчас для меня главное спасение в том, что я уверена: жизнь, несмотря на сильные испытания, все равно парадоксально прекрасна. Все меняется. Это — этап, который ты должен пройти, и этап не случайный. Как ни странно, это придает сил.