Серия симфонических концертов Мариинского оркестра и Валерия Гергиева продолжилась 21 ноября исполнением Четвертой симфонии Шостаковича.
Сперва к публике вышел музыковед Леонид Гаккель и сообщил, что прозвучит величайшая русская симфония прошлого века. Что в ней Шостакович отразил, воспел, оплакал, предвосхитил и напророчил. И что это единственное большое произведение Шостаковича, которое не было сыграно сразу (видимо, Смольный запретил), а ждало исполнения более четверти века.
Исполнение Валерия Гергиева оказалось выдающимся по причинам совершенно противоположным. Когда исполнитель благородно скрывает лицо за музыкой, а энергию и мастерство направляет на точную игру, это усиливает внеличную мощь произведения и уничтожает любое его толкование.
Шостакович просто вырвался на волю. В 30 лет его обуревали грандиозные симфонические страсти. В 18 лет была Первая симфония. Потом Вторая и Третья — агитки с хором. С признанием и славой пришла возможность загрунтовать по-настоящему большое полотно. И загрунтовал, и выплеснул на него все, что имел и умел. В Четвертой композитор торопится сказать все и всем и пишет каталог доблестей и пороков, сырой и жгучий, как фреска. Но фреска высохнет, а симфонии не сохнут, если их хорошо играют. Это позже отольются бронзовые Пятая, Десятая, Пятнадцатая. Здесь же еще много проходных мест, особенно в получасовой I части, она рушится, словно небоскреб, прямо в кадре. Валерий Гергиев работает как телеоператор: выхватывает крупные планы тем и мотивов, отступает на панорамные позиции, воздевает камеру горе и опускает долу. Грандиозное зрелище.
Если бы симфонии принято было подразделять на художественные и документальные, то Четвертую Шостаковича следовало бы отнести ко второму виду. Но в музыке имеется только первый вид. У Шостаковича получился гигантский документ. Симфония не получилась. А господин Гергиев играет так, будто она получилась, будто это и вправду величайшая русская симфония. (Отличный подход — вот бы все симфонии игрались, словно каждая из них величайшая.) Дирижер не старается сделать музыку более "мятежной" или непричесанной, чем она есть, не оправдывает слабость формы никакой идеологией, не подпускает пафоса. Напротив, в последнее время в Валерии Гергиеве все заметнее классическая сдержанность и уравновешенность. Реже наблюдается и неоднократно воспетый "электрошок" — трясение пальцами левой руки, побуждающее оркестрантов к более трепетному (или плотному, или форсированному) звуку.
Шостакович громоздит горы музыкальных идей. Сворачивание разного рода тектонических новообразований — специальность Валерия Гергиева. Например, Пятая и Шестая симфонии Чайковского, как можно судить по записям, для него, тяжеловеса, слишком легки фактурою. Он любит, когда "много нот", много руды. И чтобы в оркестре было не меньше ста человек, тогда подпитка сильнее. Вагнер, Малер, Прокофьев, Стравинский, Шостакович (то есть "модернисты", условно говоря) звучат в руках господина Гергиева пока лучше, нежели Верди, Чайковский или Римский-Корсаков с их чистой породой. Стальная руда Четвертой симфонии потребовала полных мощностей горно-обогатительного комбината "Гергиев & Мариинский оркестр".
Самые фанатичные поклонники Шостаковича едва ли реально помнят из Четвертой симфонии что-либо кроме заглавных тем и генеральных обвалов, так, общее впечатление "неба, падающего на землю" (Гаккель). В этом есть некая главная правда. Она тем заметнее, чем сложнее и смелее музыкальное произведение. А именно: музыка живет, пока звучит. Потом начинается обратная связь, факты духовной жизни, упаковка в идею и разная память.
Если памяти нужен ярлык, то Четвертую симфонию (1936) вместе с Восьмой (1943) можно назвать "военными". Или метавоенными. Вышла на небе битва у арх. Михаила, а на земли во веки веков ад и разорение. И 244 такта сплошного до минора в коде — подсчитано. И вообще, мир — коммуналка с изрядным фаготом, струнный дезастр и свинский праздник флейты-пикколо. Как у вин и мучеников, у симфонии есть тело, особенно у великих симфонических неудач. Гергиев не проповедует людям, он их причащает этим телом. Горькое послевкусие становится историей.
БОРИС ФИЛАНОВСКИЙ