Вчера в галерее "Валенсия" открылась выставка фотографий французского периода Валентина (Марии Тиля) Самарина.
Мария Тиль (род. 1928) неоднократно встречался корреспонденту "Ъ" в парижских сквоттах. Оставалось — даже от неизменного беретика — ощущение обаятельного и явственного творческого безумия. Словосочетание можно варьировать. Творческого, но — безумия. Безумия, но — творческого. В "Валенсии" самого фотографа не было: поездка в Россию грозит утратой пенсии и статуса политбеженца, которым он пользуется с тех пор, как его выдавили во Францию в 1981 году. Времена были столь суровые, что у КГБ дошли руки даже до него: прежде его, проведшего два года в тюремной психушке, органы считали "божьим одуванчиком", который в сорок пять лет взялся за фотоаппарат из любви к балету Леонида Якобсона, бегал по тусовкам, задирал камеру над головой, снимал и быстро исчезал, а еще собирал за зашторенными ради конспирации окнами мастерской на Васильевском диссидентских литераторов и художников. Была и вторая причина отсутствия героя: в тот же вечер у него открывалась выставка в Париже.
Место господина Самарина занимал художник Валерий Вальран с изящными кильками в ухе и на шее. Он пересказал героическую биографию фотографа, греша биологической образностью: "он летал по городу, как бабочка или божья коровка". По словам господина Вальрана, жизнь в Париже не слаще питерской. Здесь за фотографом следил КГБ, там — выросший до масштабов какого-то монстра Алексей Хвостенко, запретивший господину Самарину пить, курить и ночевать в сквотте. А на улицу выйти страшно: полиция нападет. Впрочем, он с головой нырнул в актуальное европейское искусство, не желая быть прописанным по ведомству эмиграции.
В кульминационный момент словно с небес раздался голос героя, вышедшего на громкую связь с родным городом. Отклонив предложение Тимура Новикова плюнуть на пенсию, если местные художники скинутся на коврижки, он сообщил, что должен пойти в Академию наук и сделать краткое сообщение о "тайне человеческого присутствия, человека и всего сущего". Присутствующие удивились бы, обойдись вечер без мессианского заявления. Господин Самарин — чуть ли ни единственный, кому удалось сохранить неприкосновенным эзотерический пафос раннего андерграунда, не впав в пошлость и, как правило, не жертвуя качеством ради сомнительного философствования.
Очевидно, что господин Самарин превращает фотографию в нечто иное, скорее в живопись, но не совсем. Его принцип — позволить камере снимать самой: при проявке обязательно проступит отпечаток души. Техники, которыми он пользуется — соляризация, сдвиг негатива, ложный барельеф, одним словом, всевозможное издевательство над фотобумагой. Иногда получается абстрактная живопись. Иногда — интересные, вылущивающиеся из абстрактного поля портреты: юной, диковатой Натальи Медведевой или вдовы диссидента Гюзель Амальрик. Постоянной темой остается балет: господин Самарин снимал и Пину Бауш (Pina Bauch), и Мориса Бежара (Morice Bejar), и наигранно растерянного, воистину комического Михаила Барышникова в спектакле парижской Opera Comique. Он делает красивые снимки, а есть в них отпечаток души, или нет — пусть разберутся специалисты из Академии наук.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ