Фестиваль искусств «Дягилев. P.S.», который в этом году пройдет в Санкт-Петербурге с 8 по 19 ноября, станет тринадцатым. Чертова дюжина собрала приличную жатву, программа с февраля поменялась практически целиком. Что смотреть и как существовать в новых условиях, рассказывает художественный руководитель фестиваля и директор Санкт-Петербургского музея театрального и музыкального искусства Наталья Метелица.
Фото: Музей театрального и музыкального искусства
Фото: Музей театрального и музыкального искусства
— В ноябре вы планировали привезти, в частности, Джона Ноймайера. Это самая большая потеря? Как думаете, удастся ли вам когда-нибудь еще поработать с мастером?
— На самом деле, вопрос ко всем нам — к тем, кто имеет какие-то планы на будущее. У каждого есть свой Джон Ноймайер, своя вершина в делах, будь то выставочный проект, просто разовая акция с интереснейшим художником или фестиваль. Наш в 2009 году фактически благословил Джон Ноймайер: он был с нами с самого начала. Это классик, хотя не могу сказать, что все работы у него безупречны и вызывают всеобщее одобрение. Это — ориентир. Джон и умствует и все-таки творит для зрителя. Это не просто лабораторное искусство: для хореографа очень важна эмоция, которую испытывает публика.
— Поскольку «Дягилев. P.S.» — фестиваль с явным музейным акцентом, наверняка также важны и исторический контекст, и корни, и традиция.
— Как историк театра я считаю, что мы даем зрителям понимание: новое не рождается ни с того, ни с сего. Да, бывают озарения вроде «Черного квадрата», или как было озарение у Нижинского, когда он сделал «Весну священную». Это практически «Черный квадрат», но в балете: отрицание танца как такового вдруг породило совершенно другой хореографический язык, выплеснулась совершенно другая энергия. Этот язык был рожден в болезненном сознании «особого» человека, и Дягилев это почувствовал. Сергей Павлович понимал, какое странное существо Вацлав Нижинский: да, у него была и жена, и двое детей, и отношения с Дягилевым, и мысли по поводу коллег, власти, войны,— но все равно он больше всего жил сам внутри себя, сам с собой.
Джон Ноймайер — абсолютный адепт Нижинского, для него великий танцовщик во многом источник вдохновения. Ноймайер — это определенный критерий нашего фестиваля, его марка. И я… не знаю. Не знаю, будет ли вообще фестиваль в том формате, в котором он просуществовал 12 лет. Будет ли возможность привозить участников крупнейших, интереснейших трупп мировой хореографии, а это все-таки в основном Европа. Я бы хотела надеяться, но строить планы сейчас очень сложно.
«Русское искусство не ориентировано на изоляцию»
— Насколько широк был ваш горизонт планирования год назад? И до какого размера он сузился теперь?
— Обычно новый фестивальный сезон складывается к концу предыдущего года. Мы достигаем принципиальных договоренностей, выстраиваются графики, ведь все интересные труппы крайне востребованы. Кстати, Ноймайер в этом смысле — один из самых сложных, потому что у него уже много десятилетий существует свой балетный театр, он держит репертуар и города, и страны. Но тем не менее для нашего фестиваля он всегда делает исключение, это очень почетно. Так же происходит и с Прельжокажем.
В этом году к 30 января практически все рамочные соглашения были заключены, подтверждены исполнительские составы, арендные отношения с петербургскими театрами. А через месяц после всех договоренностей случается февраль. И ни одна договоренность состояться не может, за исключением музыкального вечера, который мы задумали вместе с Алексеем Гориболем.
— Это была ваша идея — представить балеты на музыку композиторов «Шестерки» и тех, кто работал с Дягилевым во второй половине 1920-х годов?
— Да. Я думала: может быть, кто-то поставит «Кошку», даже предложила Ларби Шеркауи. Про набоковскую «Оду» мы разговаривали с Уэйном Макгрегором, он согласился. Надеялась, кто-то возьмет «Голубой экспресс»… Ничего не произошло. Чтобы музыка этих композиторов — Пуленка, Дебюсси, Равеля, Сати,— прозвучала, Гориболь предложил сделать музыкально-вокальный вечер. Это специально созданное событие для фестиваля и единственное, что осталось от его первоначальной программы. А все англичане, французы, японцы, «Гамбург балет», все эти компании, которые дали согласие, они в одночасье исчезли.
— Не опасаетесь ли вы того, что российская культура сейчас окажется в самоизоляции, что страна сознательно возведет стену между собой и остальным миром?
— Я вспоминаю разговор с Вадимом Моисеевичем Гаевским, критиком и балетоведом, к сожалению, уже ушедшим из жизни. Профессор в Институте искусствознания, он очень часто приезжал в наш музей из Москвы. Однажды Вадим Моисеевич сказал мне: «Какое было большое благо для русской школы танца то, что СССР был изолирован. Вагановская школа идеально сохранилась. Дети, приходившие в alma mater, никуда не выезжали, ничего не видели, они занимались только танцем, танцем, танцем. Когда советская школа вышла на международный уровень, выяснилось, что после Чекетти, Петипа и Ширяева она ничего не потеряла, а только усовершенствовала, потому что ни на что не отвлекалась».
Сейчас эта мысль очень несвоевременная. Изоляция, вероятно, идет на какую-то пользу ремеслу, но не более. Не думаю, что культурная изоляция возможна, русское искусство XXI века на нее не ориентировано. Россия уже побыла открытой, от этого опыта трудно сейчас отказаться и жаль его потерять.
— Допустим, что у зрителя есть возможность побывать на одном, максимум на двух вечерах. Какие из них нельзя пропустить?
— Балетных спектаклей на фестивале всего три, и они все совершенно разные. 8 ноября мы открываем фестиваль труппой, которая никогда не была в Санкт-Петербурге: это молодые исполнители театра оперы и балета Республики Саха, единственный коллектив в этом году, который сделал постановку о Дягилеве. Много ли вы видели танцующих Дягилевых на сцене? Да, это было когда-то у Джона Ноймайера, очень давно, когда он размышлял над судьбой Нижинского. В «Дягилев. Сезоны» антрепренеру дан карт-бланш: он инициатор балетной стратегии, чуть ли не хореограф — вся мятущаяся душа, в ужасе от тех интриг, которые ведет императорская сцена и прочая, и прочая. В сценографии спектакля есть определенный привлекательный национальный колорит, интересно решены костюмы. А что касается танца, то все технично, профессионально, у танцовщиков хорошая школа.
— Петербург — достаточно сложный город в восприятии балета…
— Я помню, как мы начинали первый фестиваль, в котором представляли весь срез хореографии XX века — от «Лебедя» Фокина, новой эры в балете после Петипа, до совершенно другого «Лебедя» Мари Рамбер, соратницы Нижинского. В зале была непонятная реакция многих: «Что вы вообще привезли? Что мы видим?!» И ведь был всего 2009 год. За это время город очень изменился. Именно своей открытостью: в Петербург приезжали на Dance Open, к Диане Вишневой на Context, на фестиваль Open Look. Сейчас публика совсем другая.
Ось, на которой все держится
— Что будет после вечера открытия?
— Мы привозим из Екатеринбурга «Приказ короля» — крупный яркий спектакль, где тоже есть очень интересное сочетание современного танца и классики. Спектакль получил две «Золотых маски» 2020 году, хореограф Слава Самодуров — бывший премьер Мариинского театра и Ковент-Гардена, человек, увидевший мир, познавший его, и вот сейчас все больше и больше выступающий не только как художественный руководитель, но и как хореограф и постановщик. Это полноформатный балет в двух актах, по которому, мне кажется, публика сегодня соскучилась. Крупная балетная форма сегодня — редкость: в основном мы видим «короткий метр», где художники имеют возможность высказаться ярко, а многоактный балет требует от хореографа большого дыхания. У нас и в «Дягилев. Сезоны» тоже два акта.
— Что представляет собой «Лабиринт», заявленный в последний вечер?
— Программа «Лабиринт» — это четыре одноактных балета: три современных российских хореографа, четвертый — испанец Патрик де Бана, танцуют солисты и танцовщики Большого театра. Этот проект мы делаем в сотрудничестве с партнером MuzArts, работаем с ними уже в четвертый раз, довольны. Руководитель компании Юрий Баранов в свое время был солистом Большого театра, он понимает действо изнутри. Выбранные им хореографы на сей раз — Ольга Лабовкина и Анна Щеклеина. А Юрий Посохов сейчас вообще один из самых титулованных российских мастеров после «Нуреева», «Героя нашего времени», «Чайки».
Патрик де Бана делает «Минотавр» с Ильдаром Гайнутдиновым. Это тоже новое имя для нашего зрителя — из театра «Тодес», звезда контемпорари.
— Эти грани ведь сейчас стираются.
— Да, классическим танцовщикам с очень жесткой спиной предлагают стать свободными в движении. Я помню, когда-то Наталия Макарова, поработав с Леонидом Якобсоном, говорила: «Оказывается, спина-то может быть мягкой. Мы знали, что жесткая спина — ось, на которой все держится. Если спина мягкая, то танца вообще нет, все разваливается». Но теперь мы наблюдаем, что классический танцовщик может влиться в общую балетную историю, выступая и в современном танце. Посмотрим. Три балета проекта «Лабиринт» в процессе создания: премьера состоится в середине ноября на сцене Большого театра, а буквально через два дня они будут у нас на сцене Александринского.
— Вы проводите параллели между «Дягилев. P.S.» и «Русскими сезонами»?
— Нет, не проводим. Но тень Сергея Павловича время от времени нам указывает: повернитесь, посмотрите, что было у меня. 1913 год у него был очень трудным, предвоенная ситуация, Первая мировая война. Планировались гастроли в Германии, но жизнь распорядилась по-другому: все отменилось, труппа осела в Испании, жили при дворе короля Альфонсо XIII. Испания была нейтральная страна, не вела войн, там коллектив пересидел самые сложные времена.
Нынешний «Дягилев. P.S.» проходит в год 150-летия Сергея Павловича. У меня сначала были растерянность и даже раздумья, не отменить ли вообще фестиваль, который называется международным, а международного в нем — только один хореограф, Патрик де Бана. Но скоро поняла, что не имею права растеряться.
— Не только де Бана: еще итальянец Джулиано ди Капуа озвучит Казанову.
— Я не воспринимаю Джулиано как итальянца, он уже давно петербуржец. Это будет целая история в наушниках, озвученная театром Ди Капуа с Илоной Маркаровой в качестве актрисы и автора сценария. Можно погулять по выставке с этим спектаклем, это дополнительное действо. Вообще, мы называем выставку «драмой в четырех актах с прологом и эпилогом».
«Фестиваль не должен быть рассчитан на коммерческий успех»
— Изначально в «Любви к трем апельсинам. Венеция Казановы — Петербург Дягилева» должны были экспонироваться работы Каналетто. Что сейчас?
— Итальянские партнеры предлагали нам совершенно другую выставку, посвященную Венеции XVIII века. Венеция — любимый город Дягилева, город, где он зализывал раны, вдохновлялся и в конце концов упокоился. И когда нам предложили выставить работы Каналетто, я подумала: «Чудесно». Каналетто в России не так много, к нам должны были привезти 18 работ. Пообещали и экспонаты из частной коллекции музея моды: театральные костюмы, маски-бауты. К началу марта выяснилось, что итальянцы выходят из проекта, как частные лица, так и государственные институции. И тогда мы с Аркадием Ипполитовым, приглашенным специалистом по венецианской культуре, стали думать, как связать Венецию (без Венеции!) с Дягилевым. Родилась замечательная идея: через театр Серебряного века и его любовь к комедии дель арте, к сказкам Гоцци, через «Любовь к трем апельсинам». Идеями этой фьябы Мейерхольд, он же Доктор Дапертутто, был одержим. Серебряный век длился всего двадцать лет, с 1896 по 1917 год, а какой вклад внес в отечественную и мировую культуру!
Кроме того, мы создаем очень хорошую книгу о выставке. В итоге собираются в целое: выставка, книга и аудиоспектакль, такой, немножко фэнтези: Казанова, который приезжает не в Петербург Екатерины Великой, как это было в реальности, а в Серебряный век. Он ходит по выставке, смотрит на работы художников, актеров, режиссеров Серебряного века, оценивает те венецианские мотивы, которые так или иначе в них присутствуют: арлекины, коломбины, пьеро, «Балаганчик», «Любовь к трем апельсинам»... Действо выставки завершается финалом 1917 года — «Маскарадом» Мейерхольда. И как предчувствие своей страшной судьбы — потрясающий потрет режиссера, не григорьевский 1916 года, где он еще на изломе, а портрет, написанный Головиным в 1917 году, такой пронзительный!
Концепция выставки вдохновила замечательного режиссера и актера Антона Адасинского на создание спектакля «Пристанище». Зрители могут увидеть премьеру в Шереметевском дворце в первые дни работы.
— Не могу не спросить про выставку «Дивование» в Каргополе, в которой участвовал и ваш музей. Изменила ли она как-то местный арт-пейзаж?
— Получился очень хороший проект. Для провинциального музея это просто огромный шаг к российскому признанию, выход за пределы своих стен. И это очень важно для местных жителей.
У меня была похожая история с Сольвычегодским историко-художественным музеем: 1992 год, сокровища коллекции хранятся в Благовещенском соборе, возведенном «именитыми людьми» Строгановыми. При этом крыша прохудилась, вода течет в фондохранилище. В том году бюджет всего города был $4000. Я приехала в Котлас, к которому относился музей, и спросила: «Что ж такое-то?! Вы понимаете, что это XVII век?!» А мне ответили (говорит с характерным оканьем. — «Ъ-СПб»): «Наталья Ивановна, коровы падают, коров кормить нечем, а вы про музей». И тогда я предложила благотворительному Строгановскому фонду, директором которого являлась: «Давайте дадим музею грант на $10 тыс.». Когда они получили деньги, что там началось! Сразу переложили крышу, к тому же фонд помог им вернуть в музей шедевры — храмовые иконы, которые уже десятилетия находились на реставрации в центре Грабаря, что не мешало им от имени центра выставляться на международных выставках. Это к вопросу о самоуважении.
А вообще, в годы перестройки музейное сообщество доказало, насколько это мощная институция — музеи. Выстояли, все сохранили, ничего не продали, не разворовали, продержались все лихие 1990-е. Доходило до того, что на парадный двор Шереметевского дворца приезжали грузовики с овощебаз, чтобы сотрудники могли купить овощи по низким ценам. Казалось, что мир вокруг рушится, но мы сохранили все, что обязаны хранить вечно.
— В следующем году вы перевозите квартиру Шаляпина в московскую усадьбу. Хотя не так давно говорили, что музей-квартира — это когда хозяин ушел, дверь закрылась, и все осталось, как есть.
— Да-да, так оно и должно быть. Но здесь другой случай: хозяин ушел, а пришли реставраторы и строители капитального ремонта.
— И на сколько переедет музей?
— Думаю, не меньше, чем на два года. Я просила петербургских коллег принять экспозицию, увы, они не нашли места. А с другой стороны, это даже будет очень интересно, когда две семьи наконец воссоединятся. Как известно, у Шаляпина было два дома, две семьи. Московская не любила петербургскую, а петербургская просто не подозревала, что есть вторая. Но когда они вдруг узнали, то не стали друзьями: Иола Торнаги и Мария Валентиновна Петцольд были две «гремучие смеси», совершенные и по-своему уникальные женщины. В юбилейный год — в 2023-м (150 лет со дня рождения артиста) — две семьи объединятся под московским кровом, в небольшую и очень скромную усадьбу Шаляпина въедет петербургская барская квартира. Это две разные эпохи в жизни певца, а мы соединим их, такой эксперимент.
— Ваш зритель — он какой?
— Уверены, у нас есть свой зритель — от нарядных, ярких и модных женщин, до очень простых, но в любом случае, они все образованы и осмысленны. И молодые — так приятно, что есть молодые ребята, которые говорят: «Вы знаете, мы за каждым вашим фестивалем следим, ждем его». Фестиваль — это не гастроли, он не должен быть рассчитан на коммерческий успех. Фестивальные программы — это всегда риск. Безусловно, нам хочется, чтобы все билеты были проданы, но, если вы обратили внимание, мы никогда не делаем их очень дорогими. Во втором, третьем ярусе лояльные цены, от 900 рублей, и мы очень дорожим этой категорией зрителей, эти гости воспринимают порою даже глубже, чем дорогой партер.
Мы считаем, что у фестиваля есть своя публика, надеемся, что она придет и на спектакли этого года. Сегодня это не Прельжокаж, не Макгрегор, не Бежар — забудем на этот сезон эти имена, их не будет. Значит, посмотрим на то, что рядом. Интересное и значительное.