Вчера в Центральном выставочном зале "Манеж" открылась первая в Санкт-Петербурге персональная выставка президента Академии художеств РФ Зураба Церетели.
Зураб Константинович — щедрый талант. Даже те, кто не попадет на выставку, масштаб его творчества оценят, просто пробежав мимо Манежа. На портике, между Диоскурами, скопированными Паоло Трескони со статуй перед Квиринальским дворцом в Риме, воцарился 8-метровый Петр I господина Церетели. Не самый большой из изваянных им самодержцев, но все-таки достаточный, чтобы Петербург со своим жалким классицизмом склонил голову перед творчеством современника.
Корреспондент Ъ наивно пытался усмотреть в этом концептуальном, почти постмодернистском, жесте какой-нибудь символический смысл: месть Петербургу, до сих пор обходившемуся, не считая памятника графу Шувалову во внутреннем дворе Академии художеств, без памятников мэтра, самоиронию, манию величия, на худой конец. По словам грузчиков, все гораздо проще: "Невозможно было кран достать. Хотели поставить внутри, пришлось поставить на улице". Зурабу Церетели некогда думать о контексте, он занят исключительно текстом. Недовольны крымские татары и отдельные демократы намеченным на 9 мая открытием перед Ливадийским дворцом в Ялте памятника "большой тройке" — не беда. "Могу оставить пустой стул без Сталина. И назвать: "Ждем". Или: "В ожидании". Боже упаси искать в этом скрытый сталинизм. Можем со Сталиным, можем без Сталина. Можем копать, можем не копать. Но не копать не можем.
Зураб Церетели обезоруживает циничного критика с ходу: "Чем больше будете меня ругать, тем больше буду работать". Боже упаси: куда уж больше, поберегите здоровье. 9 мая помимо ялтинской "тройки" на многострадальной Поклонной горе в Москве откроется еще один монумент работы господина Церетели: 15 стел, каждая по 15 метров, в честь 15 фронтов Отечественной войны. Страшно подумать, сколько в составе каждого фронта было армий, в каждой армии — корпусов, в каждом корпусе — дивизий: и все ведь достойны бронзы. Кроме того, господин Церетели "развивает жен декабристов": близится 180-летие восстания на Сенатской. И каждую деталь надо продумать. Например, на многих статуях даже не исторических личностей, а простых тбилисских кинто, рыбников и дворников, на плечах героев заботливо усажены бронзовые птички. И то правда: вдруг несознательные пернатые не облюбуют памятник по своей воле, а что за монумент без птички.
При этом монументальная скульптура — далеко не главная часть творчества Зураба Церетели: сколько цветных шелкографий, перегородчатых и объемных эмалей создает он ежедневно и ежечасно. Развешанные сплошными коврами от пола до потолка, они не поддаются эстетическому анализу, их можно только пересчитать. Вот эмали "Библейские сюжеты" (1999-2000), созданные в подражание примитивам раннего Возрождения: 53 штуки. Вот шелкографии из серии "Тбилиси" (2004-2005): 29 штук. Ни дня без шедевра: не метафора — констатация факта, подтвержденная авторской датировкой работ. 3 января в мастерскую заглянули хорошенькие Жолико с Макой. 7 января — Никуша с бутылкой. 8 января — Биба. 9 января — монументальная Сима с тщедушным Семой. 10 января — Линда. Все, кроме мужчины Никуши, разделись.
Когда рассматриваешь огромные фотографии бронзовых памятников работы Зураба Церетели, на первых порах тянет сморозить какую-нибудь журналистскую гадость. Типа, очень все эти Булгаковы с полуголыми Спиваковыми и здоровые духи в здоровом теле (так, без низкопоклонства, называется памятник босому каратисту с лицом Владимира Путина) напоминают о кладбищенских аллеях. Но нет: в морге чувствуешь себя, посещая, например, музей Шилова.
Ассоциации с работами господина Церетели — иные, теплые, человечные. Что за Высоцкий, навьюченный храмами с куполами, что за бронзовые сиськи — даже в памятнике Марине Цветаевой, они привлекают к себе внимание в первую очередь — бутылки, рыбины? Да это же чеканки в моем любимом "Бочонке", единственном питерском пивняке, сохранившемся в первозданном виде с 1970-х годов. Бронзовый Есенин, обнявший березку, бронзовый Пастернак со свечой, что горела на столе, — один к одному выжженные по фанере портретики, облагораживавшие интерьеры интеллигентных ИТР тех же, "застойных" времен. И чтоб никто не перепутал, каждое изваяние сопровождается деталями, указывающими на профессиональную принадлежность объекта изображения, а если речь о поэте, бронзовыми его строками.
Лебединая песня шестидесятничества — эти переведенные в эмаль и бронзу памятники люмпен-культуры 1960--1980-х годов. Зураб Церетели искренен в своей любви к Нико Пиросманишвили: он такой же примитив, такой же автор сентиментальных и жестоких городских романсов. К сожалению, в отличие от Нико, он слишком много видел и знает: представьте себе "Вечную весну" Родена, адаптированную для пивной, а на выставке есть и такая работа. Другое дело, что ни Нико, ни Анри Руссо не могли бы, да и не должны ни при каком раскладе возглавлять Академию художеств, худо-бедно, но обязанную хранить академические традиции. А господин Церетели — не Руссо и не Пиросмани.
Он — живая иллюстрация к тезису американского исследователя культуры Джона Сибрука, утверждающего в книге "Nobrow", что в наши дни критерий "эстетического вкуса" сменился критерием "аппетита". Зураб Константинович — человек безудержного, пугающего аппетита. Недаром его пресс-конференция и вернисаж — единственные на моей памяти, которые сопровождаются непрерывным, сытным и пьяным, поением и кормлением всех присутствующих. И когда на вопрос, таится ли в его сердце особая любовь к Петербургу, он восклицает "Ой!", невольно хочется повторить это восклицание вслед за ним.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ