Отцы с Валерием Панюшкиным

— О! Папа! Что ты здесь делаешь? — говорит девочка, выезжая из детской на пластмассовой лошадке, тогда как я стою в прихожей, только что вернувшийся с очередного какого-нибудь журналистского задания, будь оно проклято.

Каждый раз, когда, воротившись из очередной командировки, я начинаю напоминать дочке, кто я такой и почему она должна поцеловать меня в щеку, я ненавижу свою профессию.

— Варенька, здравствуй,— я сажусь на корточки в прихожей и протягиваю к девочке руки.— Поцелуй папу.

— Не хочу! — девочка теребит уздечку на игрушечной лошадке, которая привезла ее из детской в прихожую, и со свойственной ей снисходительностью думает, что бы могло связывать ее, такую прекрасную, с этим небритым человеком, от которого десять дней не было ни слуху ни духу.— Ты ездил в командировку?

— В город Беслан. Там очень красивые горы. Мы когда-нибудь с тобой поедем вместе, и я покажу тебе красивые горы.

— Лучше я тебе нарисую горы,— говорит девочка.— Я тебе уже нарисовала море. Только давно. Ты же любишь море? Я тебе нарисовала черное море, а маме нарисовала красное. Только давно, и твой рисунок потерялся. Ты привез мне каких-нибудь подарков из Беслана?

— Как это нет подарков? Там что, нет детей? Там же точно есть дети, и значит, есть для детей подарки. Почему ты мне их не привез?

После этих слов моя жена начинает объяснять моей дочери, что нехорошо все время клянчить у папы подарки. А мой взрослый сын Вася выходит из своей комнаты, оторвавшись от интересной компьютерной игры, и пожимает мне руку с таким видом, чтоб я понял, что он понимает, как важно, что я езжу в командировки во всякие города, где нет подарков для детей. А я стою и думаю: какого черта я езжу в командировки туда, где нет подарков для детей. И как я объясню моей маленькой девочке, что это за город такой, где я был в командировке. И может быть, не нужно ей ничего знать про такие города.

— Там что, нет даже шоколадных яиц с киндер-сюрпризами? — девочка фыркает и убегает по своим детским делам.

Я сижу на кухне, пью вино, и минут через пятнадцать она прибегает ко мне с листком бумаги, покрытым невразумительными каракулями.

— Папа, мне дедушка заточил птичье перо. И я пером написала тебе письмо. Здесь написано, чтоб ты не грустил.

Письмо, в котором написано, чтоб я не грустил, лежит у меня в бумажнике, но я все равно грущу. Я звоню из чертовых своих командировок домой и спрашиваю, не хочет ли Варя поговорить с папой. Она не хочет. Она забывает меня быстрее, чем вспоминает.

Жена мне рассказывает, что однажды вечером, укладываясь спать, Варя обещала ей всегда ее защищать.

— Если кто-нибудь, мама, станет на тебя ругаться, ты не бойся, потому что я стану перед тобой, и пусть тот, кто ругается на тебя, ругается со мной.

Жена мне рассказывает, что они ходили в театр, а через два дня Варя заболела и целый день сидела у няни на руках, обняв няню. А я тем временем освещал темные выборы в Молдавии, и моя дочь заболела без меня и выздоровела без меня. А мой стремительно взрослеющий сын за время моей командировки успел съездить на какой-то химический семинар и вернуться с химического семинара. И сказал, что вот папа все время ездит в командировки, а теперь и он, мальчик, поехал в командировку на целую неделю.

Моя чертова командировочная жизнь успела приучить взрослого сына к мысли о том, что есть будто бы какой-то смысл в том, что тебя нет дома. Моя чертова командировочная жизнь успела приучить мою дочь, рисуя по просьбе учительницы рисования свою семью, забывать нарисовать меня.

Я езжу по городам, где нет для детей подарков. Я общаюсь с людьми, которым если скажешь, что у меня есть четырехлетняя дочь и шестнадцатилетний сын, то доставишь этим людям боль. Я пропускаю забавные Варины слова и смешные ее попытки научиться грамоте. У меня в бумажнике лежит написанное Варей письмо, чтоб я не грустил. Письмо такое: "ВАРR ПАПА МАМА ВАСR". Я все равно грущу. Но это действительно очень жизнеутверждающее письмо.