премьера кино
В московском кинотеатре "Пушкинский" прошла VIP-премьера фильма "Турецкий гамбит". Автор сценария Борис Акунин собственноручно отрекся от финала второго романа своей "фандорианы" и приготовил зрителям небольшой сюрприз: турецким шпионом, внедренным в штаб русской армии, на экране окажется другой человек, чем на бумаге. ЛИДИЯ Ъ-МАСЛОВА нашла эту рокировку непринципиальной.
Выступивший перед просмотром продюсер Анатолий Максимов ностальгически охарактеризовал "ТГ" как "цветное широкоэкранное приключенческое кино" и посвятил его "всем детям, которые пришли в этот зал, хотя это совсем не детское кино". Продюсер несколько преувеличил серьезность картины: если "Турецкий гамбит" и сделан для взрослых, то для совсем безбашенных. Книжка Бориса Акунина тоже, конечно, не "Война и мир" (хотя герои иногда и заимствуют монологи толстовских персонажей, своих современников). Однако в известной познавательности социологическим и политическим соображениям автора, равно как и его психологическим эскизам, не откажешь. Для фильма Джаника Файзиева все это оказалось ненужным, так что троечник среднего школьного возраста не испытает от него никакого культурно-образовательного шока, да и моральные потрясения ему не грозят, ибо возникающие по ходу действия отрезанные головы показаны в высшей степени деликатно — все-таки фильм выполнен по телевизионному заказу.
Если пойти на поводу у названия и прибегнуть к шахматной метафорике, рассматривая экран как доску, то фигур в этой задаче больше, чем ходов, и многие просто топчутся на одной клетке. Посередине — королевская пешка, пробивающаяся в дамки, курсистка Варвара Суворова, приехавшая на фронт к жениху,— вполне удовлетворительная артистка Ольга Красько, симпатичная девушка с открытым простым лицом, к счастью, лишенным навязчивой вампирической сексапильности. Вокруг нее толпятся легкие и средней тяжести фигуры. Во-первых, иностранные журналисты, на которых в романе падают главные подозрения,— английский корреспондент Маклафлин (Даниэль Ольбрыхский) и французская акула пера (Дидье Бьенэмэ). Во-вторых, русские офицеры: генерал Соболев (Александр Балуев) с "веником" на лице и начальник его штаба капитан Перепелкин (Александр Лыков), который в фильме трясущейся рукой стреляется с оскорбившим барышню румынским полковником Луканом (Виктор Вержбицкий) и попадает аккуратно посередине лба. Но всех затмевает Дмитрий Певцов в роли гусара Зурова с его ноздревскими интонациями: "соорудим банчишку", "экое бельвю, мадемуазель". Жалко, что, разводя курсистку на поцелуй, Зуров не использует ноздревское словцо "безешка" и не занимается описанной в книге джигитовкой.
Довольно много народа проходит почти незамеченным по краям повествования, отметившись парой-тройкой реплик,— бывший шеф Фандорина Мизинов (Владимир Ильин), прапорщик Гриднев, превратившийся в инженера на какой-то машине и принявший облик Марата Башарова, жандармский подполковник Казанзаки, в исполнении Алексея Гуськова утративший почти всю свою отвратительность и гомосексуальные наклонности. Хотя штат персонажей и так укомплектован под завязку, из непреодолимой и понятной симпатии к актерам придуманы ненужные рольки для Андрея Краско (унтер-офицер, муштрующий вольноопределяющихся) и Гоши Куценко (турецкий офицер Исмаил-бей, бросающий меткое замечание, что турецко-русская война — "это война двух ленивцев"). На заднем плане слоняется бледной тенью Варварин жених Яблоков, дурачок с увеличивающими глаза очками (фамилия артиста и вовсе не указана в прилагавшейся к билету программке) — в книжке он жалок, а в фильме вообще пустое место.
Однако самое глупое лицо, несомненно, у Эраста Петровича Фандорина: в романе Варвара все время удивляется, узнав, что Фандорину всего 21,— переживания состарили его раньше времени. Не зная, что исполнителю главной роли Егору Бероеву 28, а глядя на его безмятежное чело и круглые щеки, наоборот, несложно поверить в крайнюю фандоринскую молодость. Артистка Красько старается изобразить зачарованность этой харизматической личностью, но нотки раздражения получаются убедительнее. "Пока вы будете морщить свой лоб?" — нетерпеливо подгоняет она тугодума Фандорина, которому волоокий красавец Бероев, кровь с молоком, не в силах придать облик проницательного желчного ипохондрика. Что происходит в черепной коробке, пока Фандорин морщит лобик, наглядно показано с помощью компьютерной графики: аналитическая мысль стремительно пронзает слои какой-то серой горной породы, сквозь которую память героя восстанавливает нужную мизансцену — кто из подозреваемых где в какой момент стоял и что слышал. В результате на пожелтевшую от времени бумагу, как на лазерный принтер, аккуратно выводится чернилами список фамилий с соответствующими пометками. Оказав своему поглупевшему Фандорину такую техническую поддержку, снисходительные авторы фильма дают ему и интеллектуальную фору — делают главным злодеем того, на кого он первым и подумал. Более изощренно замаскированного шпиона экранный Фандорин вряд ли смог бы раскусить — для этого герою книги потребовалась как минимум начитанность, хотя бы газетная, а в фильме Эраста Петровича застать с книжкой не удается.
Относительно зрелищной составляющей "Турецкого гамбита", и в особенности батальных сцен, можно предоставить слово непосредственно титулярному советнику Фандорину, только не кинематографическому простофиле, а литературному мизантропу: "Сначала будут долго стрелять из пушек, потом побегут вперед и поднимутся клубы дыма, вы ничего не увидите, только услышите, как одни кричат 'ура', а другие кричат от боли. Очень интересно". Эраст Петрович, безусловно, не мог предвидеть возможностей современного кинематографа, позволяющего к тому же запульнуть огромным нарисованным на компьютере колесом во весь экран прямо в лицо зрителю. Этот прием повторяется и во время сцены боя, и позже, когда повозка с Фандориным и Варварой для обострения действия падает в пропасть. Тут сидевшие рядом со мной мужчины, не прекращавшие деловых переговоров по мобильным, впервые обратили пристальное внимание на экран и взволнованно заговорили: "Неужели живую лошадь не пожалели?" Судьба сброшенной в пропасть лошади и меня, честно говоря, обеспокоила больше, чем исход перекроенной в непостижимых целях детективной интриги.