28 июня 1989 года сербский лидер Слободан Милошевич произнес речь, в которой заявил о возможности в будущем вооруженных сражений ради национального возрождения Сербии. Эта речь положила начало эпохе югославских войн, завершившихся распадом страны. Егор Сенников попытался разобраться, почему сербы с такой готовностью встретили войну и как завороженность прошлым изменила их восприятие настоящего.
Антиправительственная демонстрация в Белграде, 1996
Фото: Antoine GYORI / Sygma / Getty Images
Антиправительственная демонстрация в Белграде, 1996
Фото: Antoine GYORI / Sygma / Getty Images
«Сербы за всю свою историю никогда не завоевывали и не эксплуатировали других. Их национальное и историческое бытие было освободительным — на протяжении всей истории, во время двух мировых войн и сегодня. <…> Шесть столетий спустя мы снова участвуем в битвах. Это не вооруженные бои, хотя такие вещи исключать пока нельзя».
Это — отрывок из знаменитой речи сербского лидера Слободана Милошевича, которую он произнес на Косовом поле 28 июня 1989 года, во время празднования 600-летия Косовской битвы. 33 года назад эта речь стала еще одним сигналом того, что Югославия на всех парах несется к серьезному внутреннему конфликту и расколу,— хотя тогда все же было сложно представить, до каких масштабов он дойдет.
Югославские войны со временем несколько стерлись из общественной памяти — во многом они были заслонены двумя интервенциями НАТО в Югославию (в 1995 и 1999 годах) — даже четырехлетняя осада сербами Сараево в итоге отошла на второй план. На такой исход повлияли и свержение президента Милошевича, и его последующая передача в Гаагу, где он предстал перед Международным трибуналом,— до приговора, впрочем, ему дожить было не суждено. В общественном мнении в итоге утвердилась точка зрения, которая винила в войнах сербов, сербский национализм и лично Милошевича. Несмотря на то, что в этом есть значительная доля правды, такой взгляд неполон и недостаточен; он упускает множество других факторов, повлиявших на начало войны.
Охватить их все — очень трудно. Но можно попробовать совершить небольшое путешествие по сербскому менталитету 1990-х. Был ли он действительно таким «имперским», каким его привыкли описывать в последние десятилетия? Как на него влияло историческое прошлое и политическое настоящее? И как он пережил кризисные годы?
Невоображаемое сообщество
Демонстрация против сербских репрессий в Косово, 1988
Фото: Patrick Hertzog / AFP
Демонстрация против сербских репрессий в Косово, 1988
Фото: Patrick Hertzog / AFP
Послевоенная Югославия была сложно устроенным государством, сконструированным ее лидером — Иосипом Броз Тито — таким образом, чтобы множество этнических, языковых, религиозных и национальных конфликтов можно было оперативно погасить, не допустив обрушения всего государства. Шесть республик, два автономных региона, множество языков и перемешанное население — сохранять это все в единстве было непросто. Кроме того, над Югославией нависала тенью Вторая мировая, когда захватившие страну нацисты разделили единое югославское королевство и стали намеренно обострять межнациональные конфликты, подталкивая народы к бесконечной войне друг с другом.
Югославская политика при Тито — это постоянное балансирование, эквилибристика на грани пропасти. Главным условием работоспособности всей системы было то, что она никому не делала скидок: Тито подавлял и «хорватскую весну» (движение хорватских националистов), и студенческие протесты в Белграде, и публичные дискуссии о преступлениях югославских партизан-коммунистов во время войны.
Опасаясь сербского национализма, Тито еще на старте существования новой Югославии принял решение ослабить Сербию внутри федерации, дав автономию двум сербским регионам — Воеводине (на севере) и Косово (на юге). Такой раздел был нужен, чтобы при спорных ситуациях голос Сербии внутри федерации можно было заглушать, чтобы лидеры двух автономий в республике могли противостоять мнению Белграда. Метод оказался рабочим, но у этого решения оказалась и обратная сторона. Она-то и проявила себя в полную силу в конце 1980-х годов.
Косово — важнейший регион для сербского национального сознания. Здесь в 1389 году на Косовом поле состоялась битва сербских войск под предводительством князя Лазаря Хребеляновича против османов, которых вел в бой султан Мурад I и его сыновья. Битва была кровавой и жестокой, лидеры войск погибли в бою, а сербы потерпели на поле поражение — но победа для османов оказалась пирровой. Турецким войскам пришлось отступить из-за больших потерь. День битвы — Видовдан — стал важнейшим сербским праздником. 28 июня вплелось и в другие важные сербские и мировые события — именно на Видовдан Гаврило Принцип застрелил эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево; в 1921 году в этот день была принята первая югославская конституция, а в 1941-м — коммунистические партизаны начали свою борьбу против нацистской Германии. По иронии судьбы выдача Милошевича Гаагскому трибуналу тоже произошла в Видовдан.
Одним из последствий «разделительной» политики Тито стало то, что Косово становилось все менее и менее сербской территорией; местная власть потихоньку концентрировалась в руках албанцев. Албанские националисты требовали большей автономии, некоторые даже говорили о полной независимости. В 1981 году здесь начались беспорядки на национальной почве — быстро, впрочем, подавленные федеральным правительством.
Спустя шесть лет они готовы были вспыхнуть вновь.
Разделяй и безвластвуй
Фото: Duvan Vranic / AP
Фото: / Reuters / / Reuters
«Никто больше никогда не посмеет вас бить!» — эти слова, обращенные к сербам, произнес Слободан Милошевич все в том же Косово — но за два года до речи 1989 года. Он приехал сюда в апреле 1987 года, направленный руководством сербской компартии, чтобы успокоить разгоравшийся конфликт между сербами и албанцами.
Со своей миссией Милошевич, в общем-то, не справился. В 1987 году Милошевичу было всего 47 лет; он — протеже и друг тогдашнего лидера Сербской союзной республики Ивана Стамболича (тот, продвигаясь по партийной лестнице, каждый раз стремился к тому, чтобы его предыдущий пост доставался именно Милошевичу), построивший успешную карьеру коммунистического аппаратчика. Но именно в Косово он, с одной стороны, отступил от стандартных номенклатурных правил — и в то же время дал старт новому этапу в истории страны и Европы.
Приехав в Косово, Милошевич сначала пытался играть в типичного номенклатурщика, держаться на дистанции от всех сторон конфликта и быть нейтральным. Но когда в момент его общения с людьми стычки вспыхнули прямо на улице и к Милошевичу подошел один из местных сербских активистов, прося о помощи, Милошевич выбрал сторону, пообещав всем сербам защиту. Для серба такое высказывание было закономерным и логичным. Для коммунистического аппаратчика — непростительным и ошибочным.
Редко бывает так, что одной лишь фразой можно дать старт новой эпохе, но Милошевичу это удалось. Пообещав защиту сербам, он показал всем остальным народам Югославии, что старые правила игры, когда вненациональный федеральный центр боролся с любыми проявлениями национализма, больше не действуют.
Была ли это эмоция или продуманный ход политика, решившего использовать национализм в борьбе? В целом — неважно. Вернувшись в Белград «защитником сербов», Милошевич довольно быстро смог выдавить со всех постов своего наставника Стамболича (летом 2000 года его похитят и убьют; исполнители позднее укажут, что приказ отдал сам Милошевич). Сербский национализм проложил Милошевичу дорогу к власти — и теперь требовал большего.
Заинтересованный наблюдатель
Слободан Милошевич на XIV съезде Коммунистической партии, 1990
Фото: Dusan Vranic / AP
Слободан Милошевич на XIV съезде Коммунистической партии, 1990
Фото: Dusan Vranic / AP
Словосочетание «сербский национализм» звучит несколько абстрактно — если не разобраться с его внутренним содержанием. Именно этим вопрос заинтересовал исследователя Марко Живковича. В 1989 году он покинул родную Югославию и отправился изучать антропологию в Чикагском университете. Живкович планировал изучать Японию, но в его планы — как и в планы миллионов людей — вмешалась война.
В 1992 году он возвращается на охваченную войной родину — чтобы разобраться в том, что происходит в голове у обычных сербов. Он общается со множеством людей, следит за склоками в очередях, прислушивается к возгласам валютных менял на улицах Белграда, читает пропагандистскую и оппозиционную прессу. Его влечет желание разобраться, какие мысли определяют позицию сербов по поводу войны и режима Милошевича, о чем они мечтают и чего желают — и почему. Из этих многолетних исследований рождается сначала его диссертация, а впоследствии и книга «Serbian Dreambook: National Imaginary In The Time Of Milosevic» («Книга сербских грез: Национальное воображаемое во времена Милошевича»), которая вышла в свет спустя два десятилетия после начала войны.
Книга Живковича — это путешествие по закоулкам сербского бессознательного, преследующее одну цель: описать неназываемое и рассказать о скрытом. Центральной фигурой для него в этой одиссее оказывается Милошевич — коммунистический аппаратчик, присвоивший себе повестку радикальных сербских националистов и ставший символом всех противоречий расколотых войной страны и народа. Что же удалось Живковичу найти в сербской душе?
Приоткрытое общество и его враги
«Время цыган». Режиссер Эмир Кустурица, 1988
Фото: Forum Sarajevo; Ljubavny Film; P.L.B. Film
«Время цыган». Режиссер Эмир Кустурица, 1988
Фото: Forum Sarajevo; Ljubavny Film; P.L.B. Film
Живкович отталкивается от того, что в сербском сознании всегда остро стоял вопрос самого простого и в то же время самого важного определения: Сербия — Европа или нет? Сербия, постоянно находившаяся в пограничье между двумя империями — Османской и Габсбургской, сражавшаяся с ними и завоевываемая ими, рождалась в этой неопределенной серой зоне. Кофе по-венски или кофе по-турецки — в этом простом вопросе выражается одна из ключевых дилемм сербского самосознания. В Вене пьют кофе с молоком, в Турции — черным и крепким. Кажется, что двум этим мирам не сойтись никак.
Но Живкович считает, что выбирать приходится не из двух вариантов. Среди сербских мыслителей находились и такие, кто стремился оторваться от выбора между Европой и Азией, предлагая третий путь — признать свое географическое положение балканского народа. Но что такое Балканы? «Дыра Европы», как говорили одни, граница между «азиатским деспотизмом» и «европейским просвещением», как иронически замечал Жижек, или «Европейская Турция», как называли эти земли в Европе до XIX века? Ответа нет — или, точнее, верны все ответы сразу.
Живкович замечает, что сербы впитали в себя черты не только европейцев или турок, но и других народов — прежде всего балканских цыган. «Мы цыгане, проклятые судьбой» — так пела Azra, самая популярная югославская группа 1980-х годов. «Мы — сербы — взяли что-то и у западноевропейцев, и у цыган»,— вторит ей встреченный Живковичем в поезде банковский клерк, серб по национальности. Да и для внешнего мира очевидна эта параллель — неслучайно до начала югославских войн два самых известных сербских фильма были посвящены цыганам: «Скупщики перьев» Александра Петровича (1967) и «Время цыган» Эмира Кустурицы (1988).
Сербия, через которую веками прокатывались войны и революции, разделенная и постоянно ищущая себя, предстает в глазах сербов страной, открытой — или почти открытой — разным влияниям. Это и не Европа, но и не Азия, это не Восточная Европа, но и не совсем Россия. Сербы — и «щит европейского христианства на Балканах», и «славяне с цыганской душой»; они не немцы, но они и не турки. Здесь нет определенности — и сама эта ситуация заставляет сербов задаваться вопросами о своем предназначении.
Могилы и война
Самый простой способ определиться с национальной идентичностью, к которому прибегают чаще всего,— обращение к великому прошлому. На Видовдан 1989 года, пока Милошевич выступал на Косовом поле, сербский поэт Матия Бечкович (поэты были самыми яркими провозвестниками сербского национализма) выступил с речью, вошедшей в историю под названием «Косово — это самое дорогое сербское слово». В ней он, в частности, говорил:
«Шесть веков назад на земном шаре не произошло ничего более значительного, чем Косовская битва. И сегодня, по прошествии 600 дней святого Вита, нет ничего судьбоноснее для сербского народа, чем битва, которая происходит в Косово и за Косово. Исход Косовской битвы, как предыдущей, так и нынешней, до сих пор неизвестен. <…> Битва за Косово никогда не заканчивалась. Сербский народ ведет только одну битву — расширяет косовский погребальный двор, прибавляет плач за плачем, присоединяет новомучеников к косовским мученикам».
Могилы и кости предков — важный образ для сербского сознания, замечает Живкович. Послевоенные сербские религиозные деятели и поэты регулярно проводили прямую символическую линию — от сербов, павших в битве на Косовом поле, до сербов, замученных в хорватском концлагере Ядовно во время Второй мировой войны. Они причисляли их к одному воинству небесной Сербии и поднимали важный вопрос — о захоронении сербов. Сербский антрополог и социолог Иван Чолович, анализируя значение могил для сербского самосознания, замечал:
«Места пролитой крови — поля сражений, погребальные ямы, братские могилы, кладбища — имеют исключительную символическую ценность. Они являются зародышами национального возрождения, предполагающего предшествующие жертвоприношения и смерть, а также корнями, связывающими людей с землей предков. Таким образом, могилы являются настоящими естественными границами Сербии».
В этом преклонении перед могилами предков и осознании неизбежности грядущих войн (и, соответственно, смертей), по мнению Живковича, родилось особое сербское отношение к вооруженным конфликтам. Войны и трагичны, но и желанны, ведь для сербского народа важно ощущать свою жертвенность — которая невозможна без гибели. Или, как сформулировал в одном из своих стихотворений Матия Бечкович:
Если бы не было битв,
Нас было бы больше, но кого было бы больше?
И было бы лучше, но кому?
Конспирология и прошлое
Фото: Dusan Vranic / AP
Фото: / Reuters / / Reuters
Очарованность смертью и жертвенностью — не единственное, что Живкович отмечает в национальном характере сербов 1990-х.
В 1990 году в Белграде выходит в печать книга «Сербы… Самый древний народ», впервые напечатанная за два года до того в США. В ней говорится о том, что предки сербов (некие выдуманные «cорабы») пришли на Балканы из Индии, попутно оставив свой след в Египте, Персии и на Кавказе. Книга разошлась огромным тиражом и породила огромное количество последователей — от археологов, искавших следы древних «cорабов», и художника Драгоша Калайича, публиковавшего почти фашистские и антисемитские колонки в проправительственной газете «Дуга», до экстравагантного художника Милича из Мачвы, «сербского Дали», устраивавшего театрализованные представления «в духе древней Сербии».
В середине 1990-х в Белграде даже прошел слет «евразийцев», искавших настоящие народные корни,— «Собрание культур духовно родственных восточно-православных народов». Среди гостей были участники из множества стран — от Греции и Грузии до России, Южной Осетии и Украины.
Люди вроде Калайича и Милича распространяли не только легенды о некоем древнем и великом, но забытом прошлом — они обращали свое внимание и на настоящее. В своих колонках Калайич и люди его круга писали о бесконечных теориях заговора, о кознях масонов, Ватикана, Бильдербергского клуба и Трехсторонней комиссии, о капиталистах и наднациональном капитале. Все эти силы, по их мнению, сплелись для того, чтобы при поддержке сербской «пятой колонны» подорвать «духовную вертикаль» сербской и других православных культур.
Если бы эти взгляды остались уделом небольшой маргинальной группы, то, может быть, их влияние на сербское самосознание не оказалось бы судьбоносным. Но в 1990-х подобные теории получили поддержку сверху, от самого Милошевича, что обеспечило распространявшим их людям доступ к СМИ и государственному телевидению, которым они не преминули воспользоваться.
Различные конспирологические теории распространялись в сербском обществе с невероятной скоростью. Одни были уверены в том, что огромная инфляция является результатом заговора сербских политиков-либералов, запустивших печатный станок. Другие, стоя в очередях за гуманитарной помощью из Европы, винили Германию и немцев в своем бедственном положении. Иные искали признаки атаки со стороны масонов, другие были уверены в том, что все происходящее с Сербией координируется Ватиканом.
Ситуация в стране способствовала порождению самых невероятных историй. Живкович вспоминал, как в 1999 году, за несколько недель до бомбардировок Белграда НАТО, он увидел граффити с отсылкой к популярному сериалу «Секретные материалы» на одном из домов в столице Югославии. Оно гласило: «Малдер, вернись — мы верим во все».
Вторая Сербия
Фото: Antoine GYORI / Sygma / Getty Images
Фото: / Reuters / / Reuters
Впрочем, была и другая Сербия, о которой Живкович тоже постарался рассказать. Мегаломания национализма, сербский турбофолк (музыка, ставшая символом сербских 1990-х, раздражавшая самых радикальных националистов), империалистские идеи, отказ в праве на существование соседним государствам — все эти настроения среди сербов были широко распространены. Но ими не исчерпывалось общественное мнение.
Широкую и разрозненную сербскую оппозицию, стоявшую на проевропейских, продемократических и антиавторитарных позициях, Живкович называет «второй Сербией». Оппозиция эта была предельно расплывчатой и включала в себя удивительно непохожих людей — от диссидентов еще социалистических времен до ультрарадикальных националистов, считавших Милошевича циничным популистом, от социал-демократов до гражданских активистов. Себя самого, впрочем, Живкович выводит и за пределы этого круга противников режима Милошевича:
«Мне было бы вполне комфортно пристать к лагерю "второй Сербии", но я избегал каких-либо активных публичных выступлений или обязательств в этом направлении. Это произошло не потому, что я не поддерживал цели или идеологию различных оппозиционных организаций и движений, скорее дело было в том, что я чувствовал, что было бы неискренним заявлять о своем моральном превосходстве как активного противника режима, не испытав на деле страдания или риски тех, кто жил в Сербии постоянно. Я жил в США, а в Белграде был случайным гостем. Таким образом, я был туземцем с точки зрения глубокого знания местности, но не туземцем с точки зрения жизненных обязательств».
Для тех же сербов, кто не обладал привилегией жить на две страны, но и не поддавался всеобщему военному психозу, выбор был сложнее. Политическая жизнь при Милошевиче, несмотря на авторитаризм сербского лидера, была довольно бурной. Милитаризованность и неустроенность жизни, кажется, лишь подстегивали противников Милошевича, не давая им возможности полностью сдаться и опустить руки.
Например, когда в середине 1990-х годов Милошевич выдвинул политический слоган «Tak treba!» («Так надо!»), не наполнив его никаким содержанием и не объяснив, как, собственно, надо, лозунг быстро стал объектом иронических переделок. Самым популярным был вариант «Так нам и надо!», но были и более изощренные: «Так надо — санкции!», «С нами нет неопределенности — война!»
Слоганами оппозиция не ограничивалась. В 1996–1997 годах в крупнейших городах Сербии прошла целая серия антиправительственных демонстраций, участники которых обвинили Милошевича в фальсификации результатов местных выборов. Да и начало югославских войн в 1991 году было встречено массовыми антивоенными демонстрациями, в которых принимало участие от 50 до 150 тысяч человек. В тех выступлениях принимали участие матери и жены солдат и сами военные — так, например, резервист Владимир Живкович угнал с фронта танк и приехал на нем в Белград, остановившись у здания парламента. Против войны выступал и бывший покровитель Милошевича Иван Стамболич. Появилось огромное множество антивоенных групп, поддерживавших хорватских и боснийских беженцев.
Однако антивоенные протесты не оказали большого влияния на общество. Официальные СМИ замалчивали их, а прогосударственные публичные деятели писали о своем презрении к протестующим. Философ Любомир Тадич (отец будущего президента страны) сказал, что «мир любой ценой и пацифизм» приведут к геноциду сербов; поэт Матия Бечкович назвал антивоенных активистов «отбросами» и «ненастоящими сербами», а художник и писатель Момо Капор заклеймил Белград как «город "пятой колонны"», который приходится тащить остальной Сербии на своем горбе. Словом, «второй Сербии» пришлось на время замолчать и ждать своего часа.
Воевать и показывать
Фото: MANOOCHER DEGHATI / AFP
Фото: Claudius Gothicus / wikipedia.org
Фото: DJORDJE KOJADINOVIC / AFP
Этот час настал в начале 2000-х годов. Началась и схлынула буря югославских войн. Погибли десятки тысяч людей, миллионы остались без крова и родины. Единая страна перестала существовать. После двух болезненных военных поражений, многолетних санкций, экономических кризисов у режима Милошевича заканчивался внутренний ресурс поддержки. Весь стиль правления страной Милошевича был сознательным провоцированием одного кризиса за другим — от войны к инфляции, от санкций снова к войне.
Но оказалось, что бесконечно совершать такие пируэты невозможно. Режим Милошевича, переживший взлеты и падения, был свергнут в ходе протестов после президентских выборов 2000 года — протестующие и часть элит обвинили власти в фальсификации результатов. Толпа протестующих на бульдозере прорвалась в здание сербского государственного телевидения, символически сокрушив правительственную пропаганду. Через полгода Милошевич был выдан в Гаагу, успев на прощание заметить: «А знаете ли вы, что сегодня Видовдан?»
Все началось в Косово и закончилось в Косово — в 2008 году регион объявил о своей независимости от Сербии и был поддержан в этом значительным количеством западных стран. Для самих сербов, впрочем, косовский вопрос не закрыт до сих пор. Несмотря на то, что за последние годы был подписан ряд соглашений, которые обозначали де-факто признание Сербией Косова, официальная позиция на этот счет неизменна: для сербов Косово — это часть Сербии. Позиция не меняется даже с учетом того, что само признание — необходимый и требуемый шаг, без которого с трудом можно представить будущее вступление Сербии в ЕС.
Размышляя о том, что же это было, Живкович пришел к выводу, что ключевым источником конфликта была «преувеличенная, невероятная, страдающая манией величия история Сербии как невинной жертвы. Эта история началась в Косово и закончилась в Косово — Косово как конкретном месте и как ключевом воображаемом топосе сербского этнонационалистического мифа». Все, что осталось сербам после этой бури,— приспособиться к новым обстоятельствам, найти свое место в мире и попытаться осмыслить происходящее.
В 1991 году, за несколько месяцев до начала югославских войн, Милошевич сказал: «Может, мы и не умеем работать, но мы знаем, как воевать». Спустя восемь лет после бомбежек Югославии силами НАТО сербский социолог Стоян Церович ответил сербскому президенту так: «Наконец, не пора ли все-таки сербам показать, на что они способны, когда они доказали, что воевать не умеют?»
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram