16 мая в петербургском Fish Fabrique Nouvelle выступит «Волковтрио». В анонсе подчеркивается, что до осени концертов коллектива не будет: гитарист и композитор трио уедет на все лето. А вот дивные звуки контрабаса Владимира Волкова можно будет послушать и в белые ночи. Впрочем, об этом лучше расскажет сам музыкант.
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
— Чего нам ждать от концерта 16 мая?
— Мы сами особенно ничего не ждем от своих концертов: радуемся встрече, играем, разговариваем, слушаем друг друга.
— Как много у вас бывает репетиций перед выступлениями?
— С «Волковтрио» — практически одна, перед концертом.
— Это связано с тем, что вы вместе уже почти двадцать лет?
— Да, мы вместе очень давно, примерно года с 1995-го. Здесь специфика — полное отсутствие времени и занятость каждого. Если мы поставим себе задачу — записать новую программу, тогда, конечно, начнем репетировать гораздо больше. Но пока играем то, что есть в багаже.
Наше трио живет своей жизнью. Это вещь в себе, и это нас всегда греет. Концерты — как вид редкого общения со слушателем. Существуем мы абсолютно независимо: придумали постоянную программу, она немножко расширяется, но это в любом случае своего рода базис, путевая звезда.
— Будете ли вы в этом году проводить фестиваль?
— Да, только в этот раз Volkov ManiFEST станет летним и будет называться Volkov SummerFEST. Если все пойдет так, как мы задумываем, это середина июня. Совсем скоро подтвердим конкретные даты. Проходить фестиваль будет там же, где и прошлый раз: в эстонской церкви Яани кирик. Там мне все нравится: и люди, которые занимаются организацией, и само место, и акустика,— все хорошо.
— Известно, кто будет в программе?
— Да, более или менее. Первый день станет, условно говоря, джазовым. Из Москвы приедет квинтет (или квартет, пока неизвестно) — группа, которая спонтанно образовалась на мастер-сессии во Владимирской области, на реке Нерли. Я туда езжу уже второй год. Это мастерская на открытом воздухе, где встречаются актеры, музыканты, художники, и в течение примерно недели что-то придумывают. В конце, в последний день, показывают, что напридумывали. Там наш квинтет спонтанно образовался. Я почти всех музыкантов знаю, но собрались мы неожиданно — у нас был ночной концерт в лесу. И нам это понравилось, мы уже в Москве на ManiFEST’е играли таким составом: Сергей Полтавский, Аркадий Пикунов, Николай Попов, Петр Ившин и я.
Мастерская проходит между Владимиром и Суздалем, километров 40 в сторону. Уже несколько лет ее проводит Андрей Попов, вся история называется «Человек мира». И это всегда очень-очень хорошо.
«Я прожил за железным занавесом до 29 лет»
— А вы себя насколько ощущаете человеком мира? Могли бы жить где-нибудь, кроме как в Петербурге?
— У меня была такая возможность, но я все-таки хочу здесь жить. «Здесь» — это в Петербурге. В любом случае, я много путешествую, неважно, с концертами или нет. И все равно провожу в России довольно много времени.
— Что касается заграничных гастролей: можно ли сказать, что их количество сильно сократилось? И если да, можно ли связывать это с вопросом кэнселлинга российской культуры, о котором так много говорят?
— Не думаю, что третирование российской культуры — активное или очень распространенное явление. По большей части, это случаи, которые становятся известны, при этом я знаю много музыкантов и танцоров, которые сейчас там, и особого давления не наблюдают. Заграничные гастроли закончились с эпидемией ковида весной 2020-го, мы к этому уже привыкли. И сейчас перехода практически не ощущается.
— Для вас важно выезжать за рубеж?
— И да, и нет.
— То есть если опустится железный занавес…
— Я за ним прожил до 29 лет. В первый раз выехал за границу в 1989 году. До этого были приглашения на фестивали, но по известным причинам мы туда не могли попасть. Так что я прекрасно знаю, что такое железный занавес, хотя и объездил очень большое количество стран. Не могу сказать, что полмира, но был и в Азии, в Японии, в Сингапуре, в Таиланде мы играли, десятки раз — в Америке.
— Есть какая-нибудь страна или город, куда вы готовы возвращаться раз за разом?
— Флоренция. Там я не играл, только культурологические радости. И Амстердам, конечно, где я провел очень много времени: мы там гастролировали и записывали альбомы, в частности, «VeDaKi» — «Вершки да корешки». Но спустя месяц мне становилось не совсем комфортно. Как ни странно, опять хотелось в Петербург.
— Вы вышли на сцену после 24 февраля уже 12 марта со спектаклем «Хармс.Doc Revival».
— Даже раньше. В Москве я с «АукцЫоном» играл 25 февраля.
— Тем не менее. Под мартовским фотоотчетом в одной запрещенной в России социальной сети был такой комментарий: «В Харькове тоже отличный спектакль. Приезжайте все. Впечатлений на всю жизнь будет».
— Я не хочу даже и пытаться что-то ответить, за меня это сделал «АукцЫон» на концерте. Сказать здесь что-либо невозможно и добавить нечего. Каждый свою позицию высказывает наиболее близким ему образом: кто-то анализирует, кто-то думает, кто-то выступает эмоционально.
— Но в принципе: вам легче или тяжелее выходить на сцену теперь? Или ничего не изменилось?
— Многое изменилось в жизни, но причем здесь концерты? Выступления — это то, что ты делаешь здесь и сейчас, и это не должно меняться. Можно вспомнить концерты в Аушвице, где играли заключенные: они исполняли музыку, и в тот момент были музыкантами. Можно вспомнить и немецкий театр «Фольксбюне», самый прогрессивный театр до- и послевоенного Берлина. Как можно оставить искусство внутри себя?
— А что именно изменилось в жизни?
— Много уехало друзей и знакомых. Конечно, это существенные изменения.
— Вы уезжать не собираетесь?
— Нет. Да мне и некуда. Пока нас никто не гонит.
«Счастлив быть частью хорошей музыки прекрасных людей»
— Вы учились в консерватории им. Римского-Корсакова и уже в 18 лет выступали в квинтете с Игорем Бутманом. Поддерживаете ли вы отношения?
— Когда встречаемся случайно, общаемся. Например, в Калининграде мы виделись на одном фестивале. Конечно, можем вспомнить что-то из нашей прошлой музыкальной жизни. Но так, чтобы специально поддерживать отношения,— нет, такого нет.
— Игорь Михайлович теперь — народный артист и вообще в определенной мере лицо страны. Не завидуете ли вы ему? Не думаете ли, что и ваша жизнь могла бы сложиться иначе?
— Нет, она сложилась именно так, как сложилась. У меня была возможность с Игорем играть дальше. Просто я встретил трубача Вячеслава Гайворонского, и мы стали заниматься немножко другой музыкой, современной импровизационной и современной написанной. Мне это тогда было интереснее, чем классический джаз. Наши пути разошлись. И чему мне завидовать? Я продолжаю играть с Гайворонским: в дуэте очень редко, а в разных составах играем, конечно. Наверное, можно было бы продолжать изучать школу традиционного джаза, но я просто не хотел этого.
— Как в жизнь приходят важные для вас люди? Это судьба?
— Судьба, конечно. Это какие-то знаки. Мы их читаем — или не читаем. Иногда можем пройти мимо, потом жалеем об этом. В основном я эти знаки считываю. Иногда делаю вид, что это не так, но потом понимаю: все-таки, так. Сильных разочарований практически не было. Был моменты, когда нужно было выбирать, и иногда этот выбор был нелегкий. Сейчас, спустя годы, понимаю: все пошло правильно.
— Помните момент, когда впервые увидели Вячеслава Гайворонского? Леонида Федорова?
— Гайворонского я встретил на джазовом корабле, был такой, можно сказать, остров свободы — эти ежегодные корабли, на которых собирались джазмены, гости и плавали по Неве. Это было совсем давно, году в 1979-м. Я там на джеме что-то играл. И вот на таком корабле ко мне подошел Вячеслав. Он очень отличался от всех остальных: не был джазменом, хотя исполнял джаз, выглядел немножко отстраненно. Он спросил: «Не хочешь другую музыку поиграть?» И так о ней рассказал, что я захотел.
Мы, кстати, не сразу попробовали играть вместе после этого разговора. Еще раз встретились на репетиции с Курехиным и Вапировым, такой состав был, и только после этого начали.
Когда Леня играл в «АукцЫоне», я рок-музыкой особо не интересовался, хотя мы на «Поп-механике» пересекались и с Гребенщиковым, и с «АукцЫоном», и с Федоровым, и с Цоем. Но мне тогда казалось, что наша рок-музыка — это самоделка, а мы все-таки классикой занимаемся. Снобизм, конечно же… Отчетливо помню, когда мы с Леней в первый раз встретились на годовщине смерти Сергея Курехина, разговорились и решили что-нибудь придумать. Это уже был 1997 год.
— В силу того, что вы играете на контрабасе, вы редко можете исполнять первую скрипку. Есть амбиции такого рода? Или вы считаете, что музыканты всегда равноценны?
— Не всегда, конечно. Понятно, что в классике контрабас — инструмент, который находится внизу музыкального полотна, в его основании, и он не так подвижен, как, например, скрипка. Но я все равно счастлив быть частью хорошей музыки прекрасных людей. И есть и другие возможности быть солистом: я могу играть сольные концерты на контрабасе, такое случается. Или озвучивать кино, тоже сольно. При этом я же еще играю на виоле да гамба, немножко на рояле, в том же «АукцЫоне». Поэтому не считаю ни контрабас обделенным, ни себя.
— Сколько контрабасов прошло через ваши руки?
— Их и сейчас много, около десяти. А сколько прошло, затрудняюсь сказать. В последние годы я очень редко вожу инструмент на концерты вне Петербурга, более десяти лет точно не вожу. По разным причинам. Это связано с рядом неудобств, начиная от билетов: не каждый самолет повезет контрабас. Теперь, если куда-то едешь, заранее говоришь, какой инструмент нужен, тебе присылают фотографию. Таких контрабасов через мои руки, конечно, прошло много. В Чехии однажды был инструмент, который даже трудно назвать контрабасом, долго описывать его несостоятельность: все в нем было сикось-накось, звук из него достать было очень трудно. Но пришлось, потому что не было выбора.
— Но при этом есть инструмент — самый дорогой для вас?
— Да, есть. Я с ним лет двадцать вместе. Он хранится дома, но иногда перебирается со мной пожить в Москве.
«Я вижу продолжение своей жизни в динамическом разрезе»
— Мы делали интервью с Антоном Адасинским в январе этого года. Он говорил, что распустил Derevo, потому что нуждается сейчас в том, чтобы побыть наедине с собой. Как думаете, нужно ли отпускать старое, чтобы появлялось новое?
— Нет. Ощущение того, что новое — вот здесь, близко, возникает вне зависимости от старого. Старое, если оно не так важно, растворится само. Или будет такое стечение обстоятельств, когда оно не сможет продолжаться. Но так перезагружаться, чтобы совсем поменять свою жизнь,— такого у меня не было.
— Хронологически последний альбом с вашим участием — «Славен мир» ансамбля Novoselie?
— Да.
— Очень красивое получилось это русское этнобарокко.
— И мне очень нравится. Мы писали его в Большом зале Московской консерватории, обычно это происходило после концерта, ближе к ночи, и все вместе вышло замечательно.
— Насколько вы всеядны в музыкальном плане? Сколько у вас дисков в личной коллекции? Есть ли среди них такие, которые мы не ждем встретить: рэп, например, или французский шансон 1950-х?
— Сколько дисков, я не считал, но, конечно, их очень много. Из странных — например, очень редкий диск «Музыка пигмеев», так называемые полевые записи. Иногда я на него натыкаюсь и слушаю. Это нежная и в то же время очень заряженная метричная музыка маленьких людей, которые поют и играют на инструментах. Иногда их голоса похожи на звуки флейты пан.
Есть очень интересные диски дореволюционной эстрады: это похоже иногда на «русский шансон», который в современном виде меня ни в коем случае не привлекает. Своего рода доказательство того, что и во времена Серебряного века эстрада не отличалась тонкостью. Некая странная русская песня, которая пелась веками, нечто, нарушающее гармонию.
— Извините, что я о возрасте. Вам 61.
— Наверное, да.
— А вы не помните?
— (Задумывается.) Я 1960 года рождения. Да, 61.
— Складывается впечатление, что вы постоянно где-то играете, в чем-то участвуете. Когда вы все успеваете?
— У меня же нет штатной работы. Я не хожу в оркестр филармонии на репетиции. Расписание, по большей части, можно корректировать и делать так, чтобы ты все успевал. Утомиться могу, это бывает, почему нет, но это со многими вещами связано: концерты, переезды, посиделки, гуляния.
— В афише одного вашего выступления написано: «Были случаи, когда некоторые женщины, пришедшие на концерт, раздевались прямо на сцене, вот он — оргазм авангарда». Такое действительно было?
— Однажды во время концерта незнакомая нам женщина исполнила что-то типа стриптиза. Это была акция: она что-то сказала про свободу, показала себя, распахнув одежду, и ушла. Кто-то из знакомых подумал, что это запланированное шоу. Я был поражен, насколько плохо мы иной раз знаем друзей, если они предполагают, что мы могли такое придумать. Потом эта девушка подобное сделала на спектакле театра АХЕ.
— То есть это действительно акционизм.
— Ну или эксгибиционизм.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Мы втроем с Гайворонским и Кондаковым участвуем в постановке в БДТ по книге Эдуарда Кочергина. Недавно встречались с Эдуардом Степановичем, обговаривали детали. Премьера состоится на сцене Каменноостровского театра — второй, так называемой «летней» сцене БДТ, по-моему, в октябре. В спектакле будут задействованы актеры и три музыканта. Мы иногда будем включены в действие.
— Как долго вы себя видите в профессии?
— Пока могу играть — играю.
— Какое у вас идеальное представление о старости?
— Если говорить о старости как о каком-то финале, когда можно просто ничего не делать, то у меня нет такого представления. Я все-таки вижу продолжение своей жизни в динамическом разрезе. Примерно таком, как и сейчас.