гастролитеатр
Фестиваль "Сезон Станиславского", посвященный десятилетию одноименной международной театральной премии, завершился новым спектаклем Эймунтаса Някрошюса "Песнь песней". Спектакль вильнюсского театра Meno Fortas напомнил РОМАНУ Ъ-ДОЛЖАНСКОМУ впечатления годичной давности.
Эймунтаса Някрошюса можно сравнивать только с ним самим. И даже если новая его работа кажется гораздо слабее, чем московский "Вишневый сад", не говоря уже о шекспировской трилогии, то над московским мутным театральным мейнстримом даже "Песнь песней" возвышается недостижимым пиком. Что касается персонального някрошюсовского контекста, то "Песнь песней" логично выплыла из показанной ровно год назад в Москве дилогии по поэме литовского классика Кристионаса Донелайтиса "Времена года". Тогда, показав две из четырех частей классического национального произведения, Эймунтас Някрошюс о планах ставить оставшиеся две части говорил довольно уклончиво. Но получилось так, что он взял, если так можно сказать о Библии, классику мировую и присадил ее на литовскую землю. После "Радостей весны" и "Блага осени" Донелайтиса он сделал ветхозаветную "Песнь песней", которую в этом ряду можно было бы назвать, например, "Страсти лета".
Показанный на закрытии фестиваля "Сезон Станиславского" спектакль можно назвать "типичным Някрошюсом". Как всегда бывает в его спектаклях, сцена оформлена Надеждой Гультяевой аскетично и грубовато, антураж напоминает о земле и природе, простом крестьянском инвентаре. Как всегда, господин Някрошюс фантазирует не на тему слов, а на темы пустот между словами — все эпизоды рождаются будто бы из ничего. Героями спектакля движет не сюжет, а некое чувственное первовещество жизни, непобедимые инстинкты и почти животная физика. Как всегда, торжество просыпающейся жизни у режиссера омрачено чувством безнадежности, знанием неотвратимого конца, который растворен в каждом прыжке, в каждой пробежке, в каждом жесте, в каждом языке настоящего огня на жертвеннике-наковальне. И возвышенная ветхозаветная любовь пастуха и пастушки у него похожа на незаконное чувство литовских хуторян, возникающее вопреки всему патриархальному укладу жизни.
Как всегда происходит при общении с театром Някрошюса, ты очень быстро понимаешь, что не стоит пытаться расшифровывать одну метафору за другой. "Загадочность" по отношению к выдающемуся литовскому режиссеру давно уже стала затертым словом. И коль скоро от спектакля к спектаклю загадки повторяются одни и те же, а разгадок не предвидится, способ просмотра спектакля остается неизменным, надо лишь надеяться, что почти безмолвное действие захватит тебя и уже не отпустит, не выбросит на берег. И не жаловаться, если все-таки выбросило и оставило в равнодушном покое. Оттуда, с берега, видно, что "Песнь песней" распадается на отдельные эпизоды, многие из которых сами по себе весьма сильны и выразительны, но в единое целое не стыкуются. Остается лишь утвердиться в догадке годичной давности: зря критики говорили, что режиссер так далеко уходит в своих фантазиях от сути пьес, что они ему вообще не очень-то и нужны.
Сказанное не отменяет того очевидного факта, что Эймунтас Някрошюс и не в самом лучшем своем сочинении способен показать нечто, что запомнится надолго. Как, например, финал "Песни песней". Тонкие рулоны белого ватмана, перевязанные черными ленточками, которые до этого в спектакле "играли" лодочные весла, встают в центре сцены вертикально и тесно прижавшись друг к другу — получается соборный орган. А газовые баллоны, стоявшие весь спектакль вдоль кулис, актеры скатывают тоже в стенку перед трубчатым музыкальным инструментом. И вот это скопление полуовальных главок с краниками наверху вдруг так напоминает панораму старого Вильнюса с крестами на куполах соборов, в каждом из которых можно днем, сделав шаг с улицы, почти в полном одиночестве послушать орган, что ничего другого и не надо. Если из подручного и обычного на сцене вдруг хотя бы на несколько мгновений складывается непредсказуемое и сокровенное, значит, в театр пришел не зря.