премьера театр
Главным событием завершившегося фестиваля русского искусства в Ницце стала мировая премьера спектакля известного петербургского режиссера Андрея Могучего по роману Саши Соколова "Между собакой и волком". Когда состоится российская премьера, пока не знает никто. Рассказывает РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
По-моему, самое загадочное обстоятельство, связанное с этим спектаклем,— тот момент, когда руководитель питерского Формального театра Андрей Могучий перевернул последнюю страницу романа Саши Соколова и принял решение: буду ставить на сцене! Такая идея могла прийти в голову только отчаянному и бесстрашному фантазеру, только настоящему режиссеру. Правда, один раз проза Соколова уже принесла Могучему серьезную удачу: спектакль по роману "Школа для дураков" был увенчан многими премиями в России и с успехом прокатился по европейским фестивалям. И все-таки выбор удивителен, потому что роман "Между собакой и волком" — какое-то фантасмагорическое месиво из русского языка, густая чаща слов, в которой абзацы встречаются только по большим праздникам и в которой почти невозможно вычленить внятное действие-тропинку, основу любого театрального зрелища. Склонившись над Соколовым, не только Джойса вспомнишь, но и Гоголя, и Андрея Платонова, да чего только не вспомнишь, честно говоря. Но только не театр.
Если роман "Между собакой и волком" — феномен письменного языка, то поставленный по нему спектакль — феномен языка театрального. Никаких инсценировок Андрей Могучий, разумеется, не писал. Он, кажется, вообще не любит пьес: недавно ставил в Петербурге "Принцессу Турандот", так там он строго запретил актерам читать текст Карло Гоцци и попросил их играть этюды, опираясь только на воспоминания о знаменитой сказке,— получился затейливый спектакль "Pro Турандот". Нет, пьес этот режиссер точно не любит, зато любит и умеет взрывать законы театральных жанров, выскакивать за рамки общепринятого. Спектакль Формального театра и "Фабрики искусств", подготовленный и впервые показанный в Ницце, состоит из остатков жизни — в нем перемешаны обрывки разговоров, фрагменты сюжетов и ассоциаций, ошметки быта.
Говорят, вместе с художником Алексеем Богдановым режиссер объехал чуть ли не все блошиные рынки Лазурного Берега. Они накупили там горы всякого старья — бутылки и музыкальные инструменты, обувь и одежду, белье и прочие предметы человеческого обихода. А потом прикрутили-привязали все это барахло к театральным штанкетам. После того как отыграл перед занавесом оркестр бомжей в ватниках и ушанках, после того как уплыл вверх занавес с "ожившей" картиной ван Эйка, после того как опал, потрепыхавшись на ураганном ветру, второй, полиэтиленовый занавес, на котором тенью крутилась упитанная балерина,— после всего этого штанкеты со старьем опускаются вниз. И тогда сцена оказывается разделенной на две части. В нижней, захламленной и душной, затхлой и переполненной тряпьем, копошится и суетится описанная у Соколова артель инвалидов. А над низким "потолком" открывается полная воздуха и свободы пустота другой жизни, за которой по большому голубому экрану ползут кучевые облака. "Как вдруг пригляделся, а это Вечная Жизнь уже",— пишет Саша Соколов.
Морока в спектакле Андрея Могучего не меньше, чем юмора. Вот свел счеты с жизнью один из артельщиков, повесился, положили его в санки-домовину, а он вроде как ожил, свечку в скрещенных руках поправляет, плачущих над ним товарищей за волосы треплет. Потом еще Пушкин в спектакле появляется. У Соколова он проходит тенью, мелькнет цитатой во включенных в текст романа стихах одного из героев — и все. А у господина Могучего, доверяющего спонтанным, но мигом разрастающимся актерским импровизациям, "солнце русской поэзии" выкатывается из расхожей присказки "Кто за тебя работать будет, Пушкин?". Поэт тут как тут — что-то уже делает меж артельщиками, потом и Дантес является, и пародийную сцену дуэли разыгрывают вроде как в артельном самодеятельном театрике — между дуэлянтами мечется пухлый зайчик, вроде из мультфильма. После моряки откуда-то вылезут, споют и спляшут так зажигательно, что не удержится даже буржуазная публика Национального театра Ниццы — разразится аплодисментами. Впрочем, русские мифы вплетены в спектакль не на потребу публике, а из веселья театрального нрава.
В пересказе оно звучит, может быть, и сумбурно, но на сцене эпизоды прилепляются друг к другу органично. Наверное, от того что замешан спектакль на ощутимом первовеществе театральной свободы, того духа объединенной креативным взаимопониманием компании, который из современного нашего театра почти выветрился. "Между собакой и волком" Могучего одновременно и полноформатное поэтическое высказывание, и те обаятельные "дружеские враки", которые в сумеречный час любил Пушкин. Жизнь, показанная на сцене, невыносима и не случайна. Когда в конце на рояле умирает человек и сцену опять затягивают полиэтиленом, покойника можно принять за убитого Пушкина. Но, по-моему, это был все-таки лирический герой романа — высказав все то, что было разыграно на подмостках, выживать бессмысленно.