Без семьи
дети/каникулы отца
Они уехали, а я остался. Уехала жена, уехали дети. Мы прощались в аэропорту. Маша, которой было три с половиной, держала за руку полуторагодовалого Ваню и рассказывала ему, как вести себя в аэропорту. Сама она никогда раньше в аэропорту не была, но понимала, что здесь родственникам надо держаться вместе.
Мы стояли в длинной очереди на паспортный контроль, и мне что-то стало невыносимо тоскливо. Я представил себя возвращающимся из аэропорта домой, в эту просторную квартиру, в разных углах которой еще два часа назад слышался звонкий детский смех... Нет, это было невыносимо.
На самом деле я и правда чувствовал что-то в этом роде. И я понимал, что буду чувствовать это еще целых две недели. Но я не мог уехать раньше. Дела, как говорится, требовали моего присутствия в Москве.
Это были очень странные дела. Мне предложили поменять работу. Эта работа была похожа на ту, которой я занимаюсь сейчас, но это, конечно, была совсем другая работа. Во-первых, это были совсем другие деньги. И во-вторых тоже. Один из тех людей, которые уговаривали меня сменить мою работу, относился ко мне как к тяжелобольному. Он говорил мне, что я не должен ни о чем думать, не должен ни в чем сомневаться, а должен просто согласиться, и все, а все плюсы, вся та потрясающая польза, которой обернется мое согласие, станут для меня самого очевидны далеко не сразу, но потом я все пойму и буду ему благодарен до конца дней. Я не понял только чьих — его или моих.
И вот через две недели я должен был присоединиться к детям и жене на морском курорте и провести с ними еще две недели. Они, значит, уезжали из Москвы на месяц.
А в аэропорту я еще стоял с ними в очереди на паспортный контроль. Я, наверное, мог с ними пройти без очереди. Маленький мальчик, который просится писать, производил должное впечатление на людей в очереди. Одна девушка даже не выдержала и потребовала, чтобы я с детьми прошел в начало очереди. Она очень нервничала.
-- Тут есть мужчины? — закричала она.— Пропустите ребенка!
Я хотел сказать ей, что мы никуда не спешим, потому что я, наоборот, хочу побыть напоследок со своими детьми, а у Вани в штанах есть памперсы, если что. Но, во-первых, я ничего не сказал, а она, во-вторых, продолжала кричать. Тогда к ней подошла Маша и дернула ее за рукав:
-- Отстань от моего папы!
Бедная девушка оторопела и замолчала.
Даже Маша поняла, что происходит что-то особенное. Мы еще никогда не расставались так надолго.
Потом началось. Оттуда, из-за границы, с моря начали поступать отрывочные сведения.
На танцы они ходили с кусочками хлеба. Там была небольшая пекарня, пекарь делал хлеб и вечером выкладывал его на лоток перед пекарней. Они брали по большому куску, шли на танцы, садились на пол и внимательно смотрели, как взрослые танцуют.
На обед они ели мороженое и запивали его соком. И их мама не возражала. Она устала с ними бороться и тоже отдыхала.
Ваня острее переживал разлуку. Он приходил в лобби отеля, вставал у автоматически открывающейся стеклянной двери и подолгу ждал меня. Это ожидание наполняло мою душу чувством непреходящей вины, а мою жизнь — смыслом.
По телефону я объяснял ему, что приеду со дня на день, а он говорит: "Дядя, би-би". Это, наверное, значило, что кто-то катает его на машине. Кто? Я спрашивал у своей молодой жены, она говорила, что никто, что он катается только на игрушечной машине в зале игровых автоматов. Но откуда же там дядя? А это механик, объясняет мне жена. Я думаю, она говорит правду. Но слышать ее все равно больно.
Маша не интересовалась машинками. Ее устраивал ворох сладкой ваты на деревянной палочке. Когда мама первый раз купила ей сладкую вату, она взяла ее, подержала перед собой и сказала:
-- Вот настоящее счастье для маленькой девочки.
Все это я слышал от нее же по телефону и очень нервничал. Я нервничал из-за того, что никак не могу приехать, и из-за того, что переговоры о моей новой работе вошли, казалось, в решающую стадию. Я встречался с какими-то людьми, что-то обещал им, они что-то обещали мне. Ничего конкретного. Ничего личного. Эти люди мне вообще-то нравились. Я понимал, что мог бы с ними работать. И поэтому я продолжал с ними встречаться. Я увязал все глубже и глубже. Но у меня все-таки хватало ума не давать окончательного согласия.
Устав от этих разговоров в барах дорогих гостиниц, я звонил на море. Просто выходил из дверей отеля и сразу звонил. Иногда мобильный телефон не отвечал. Молчал и телефон в номере. И тогда я, конечно, ни о чем больше не мог думать. Один раз я начал звонить в турагентство, чтобы на следующий день уехать к ним. Это можно было сделать без проблем. Я даже обрадовался, что проблема решилась. Но почему я все же не мог дозвониться?
И тут Алена сама звонила. Они катались на яхте. В другой раз они ходили кормить рыбок на пристань, и она оставила телефон на пляже.
Маша на море уже называла своим другом всякого, кто здоровался с ней. Она могла себе это позволить.
А у меня в Москве события принимали довольно трагический оборот. Мне надо было либо соглашаться, либо отказываться. Ставки выросли до предельных. И вот в тот день, когда мы договорились, что через три дня я дам окончательный ответ, я взял билет на море.
Я не должен был делать этого. Я должен был подумать. И я нашел для этого хорошее место. Я поехал к ним.
Увиденное произвело на меня впечатление. Было это так (я потом писал об этом в своей колонке про детей в "Ъ-Weekend"). Администратор ресторана подходит к нашему столу, смотрит на стул, где только что сидела моя дочь, и спрашивает меня:
-- Где Марша?
Я пожимаю плечами. Она только что сидела здесь. Спросил бы он меня, где Ваня, и я бы точно ответил. Ваня ушел еще 10 минут назад, и искать его надо в зале игровых автоматов. Он сидит в машине перед бесконечно повторяющейся на экране картинкой бьющихся спортивных автомобилей и бешено крутит руль. Он может крутить его час. Может два. И три тоже может. Никто просто не проверял, сколько он может крутить этот руль. Только не надо говорить, что мы оставляем ребенка без присмотра, чтобы самим спокойно поесть. Ваня и Маша находятся под постоянным пристальным наблюдением. Их провожают, взглядом и за руку, из ресторана и встречают с распростертыми объятиями в зале игровых автоматов. Там обижаются, если Ваня полдня не кажет к ним носа. Но это может означать только одно: что мы в этот день уехали кататься на яхте.
-- Где Марша? — раздраженно повторяет администратор.
Я опять пожимаю плечами. А может, она уже на танцах.
-- Марша — мой друг,— наставительно говорит администратор.
Можно было бы предположить, что просто у него работа такая в этом отеле, предназначенном для детей, а не для взрослых.
Но вот Маша сидит на гальке с итальянской девочкой и о чем-то болтает с ней. Но о чем она с ней может болтать? Я подхожу поближе: точно, ни о чем. Маша не знает итальянского, а девочка русского. И все-таки они не могут наговориться. Подходит отец итальянки и говорит мне по-английски:
-- Они подружились, правда?
-- Да,— говорю я.— Но о чем они говорят?
-- Море,— отвечает он.— Парашют. Они говорят о парашюте.
Да, точно. Маша показывает рукой на парашют, который тащит на себе маленький катер. Известное развлечение.
-- Папа,— говорит мне Маша,— я тоже хочу туда.
Она снова показывает на парашют, под которым болтается чье-то безжизненное, как представляется отсюда, тело. Я понимаю ее. Она тут везде уже была, кроме этого неба.
А мои мучители из Москвы звонили мне уже прямо на море. Это была их ошибка. Им не надо было дергать меня. Оттуда, с моря, возвращаясь с пристани, покормив с Машей и Ваней рыбок, я удивлялся, отчего они так суетятся. Не надо суетиться. И не надо соглашаться.
Именно тогда и именно там я все и решил, сорвавшись на море к детям все-таки на несколько дней раньше срока. Им за это решение теперь и благодарен. С меня причитается.
Теперь я, как и раньше, с чувством огромного облегчения занимаюсь тем, что у меня и так неплохо получается.
Это был, кстати, последний аргумент, на который людям, которые вели те изнурительные переговоры со мной и сами уже сильно, наверное, устали, уже нечего было возразить. Я тогда уже был на Олимпиаде в Афинах и разговаривал с олимпийским чемпионом по стрельбе из пистолета. Этот интеллигентный человек до того, как стал олимпийским чемпионом, работал таксистом. И он рассказывал, что хотел закончить со стрельбой. Он хотел выстрелить последний раз на Олимпиаде — и покончить с этим. Выстрелил и стал олимпийским чемпионом.
— И я подумал, а зачем,— тогда сказал он,— заканчивать то, что у меня так хорошо получается?
И он снова стреляет и думает, наверное, уже про пекинскую Олимпиаду.
Я вернулся в Москву и через несколько дней встретил там же детей. Про это я тоже написал тогда в "Ъ-Weekend". Детям было проще, чем мне несколько дней назад. Они не поехали, как я, из аэропорта на одно производственное совещание, а потом на одну встречу, насчет которой было предположение, что она все-таки может изменить ход моей истории, и не заехали поздно ночью на работу, потому что надо было совершить несколько поступков с использованием интернета, и не встретили там рассвет.
Они сели в машину. Был поздний вечер. Начался ливень. Я ждал их три часа, потому что самолет задерживался, и за это время заметно похолодало, градусов на пять-то точно. Маша посидела молча минуты три и спросила:
-- Папа, а куда мы едем?
-- Домой, Маша.
-- А-а,— сказала она.- А когда мы поедем обратно?
-- На море?
-- Нет, к Павлику.
-- А Павлик где? — удивился я.
-- Павлик на море,— согласилась она.
-- А кто это?
-- Мой жених,— сказала она.
-- А с родителями ты не хочешь жить?
— Я буду приезжать к вам в гости. Папа, смотри, что мне подарили,— и она достала из рюкзака стеклянные бусы.
Может, она хотела отвлечь меня от мрачных мыслей.
-- Маша,— спросил я, холодея от страшного предчувствия,— кто тебе это подарил?
-- Один человек,— осторожно ответила она.
-- Его зовут Павликом? — уточнил я.
-- Да! Да! — захлопала она в ладоши.
— Его зовут Паоло,— поправила дочку мама.— И он работает барменом в отеле. Они подружились за этот месяц.
-- Это мой жених,— не согласилась Маша.
-- Это твой друг,— сказала ей мама.
Маша неожиданно заплакала.
-- Жених так жених,— сказал я.
-- Мама! Папа говорит, что Павлик мой жених! — закричала дочь.
— Ты же сама говорила, что это твой друг. Приехали к папе, и ты говоришь, что он жених. Так кто он такой? — спросила мама.
-- Павлик,— вздохнула Маша.
Когда мы подъехали к дому, ее брат Ваня, молчавший всю дорогу, потому что спал, проснувшись и оглядевшись по сторонам, так же молча отказался выходить из машины. Он, наверное, думал, что вот он полетает на самолете, покатается на машине, потом поспит, а потом проснется в своем номере с видом на море. Он не рассчитывал, что за окном дождь. Он твердо покачал головой: никуда не пойду.
И вот после этого события прошло уже несколько дней, а я все гордился тем, что сел к нему на заднее сиденье и ждал, пока закончится дождь.
АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ