3 февраля Всероссийская литературная премия «Национальный бестселлер-2022» объявила лонг-лист номинантов, в который, наряду с «Transhumanism Inc» Виктора Пелевина и «Кремулятор» Саши Филиппенко вошел «Свистулькин». Штабс-капитан, после смерти ставший призраком,— такое же естественное порождение петербургского мифа, как герои Синдаловского и Веллера. Притом, что автор «Свистулькина» — бизнесмен Александр Прост — человек в высшей степени рациональный.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
«Если ты рефлексируешь, как это сделать без истории?»
— Правильно ли я понимаю, что в сорок лет ваша жизнь сделала крутой поворот: вы развелись, потом снова женились, написали три книги?
— Да. Конечно, есть разница между выходом книги и тем, когда она написана, но все они появились после сорока. У меня есть теория кризиса среднего возраста. Каждый человек в плюс-минус сорок понимает, что он смертен.
— И в пять лет понимает.
— Знать и понимать — разные вещи. Любой человек знает, что он умрет, но как-то не вполне осознает это. Мужчина около сорока обычно понимает, что он смертен и что второй попытки не будет. Что надо что-то начинать делать, нельзя откладывать на потом.
— Мы о вас в принципе знаем очень пунктирно. Расскажите о себе чуть больше: из какой вы семьи, где учились, чем занимались.
— У меня обычная интеллигентная ленинградская семья. Я окончил школу 239, стал программистом. Проработал в этом качестве очень мало, ушел в администраторы. Первый большой бизнес был связан с IT: можно сказать, я один из пионеров интернет-торговли в России.
— Сейчас занимаетесь строительством?
— Да, в основном недвижимостью: после опыта в IT решил заняться чем-то поспокойней. У меня довольно большой бизнес, много людей работает.
— При этом вы всегда писали?
— Был большой перерыв. Я писал в юности, в молодости. Все написанное печатали, только за это, как и теперь, почти не платили. Мне трудно даже решиться перечитывать эти рассказы. Они лежат в интернете, что-то выходило в толстых журналах. Кажется, это писал совершенно другой человек.
— Все это время была идея когда-нибудь вернуться к писательству?
— Да-да, обязательно: вот сейчас закрою сделку и сразу начну писать,— такой план был всегда. В определенный момент я начал вести блог. Он стал относительно популярен. Выяснилось, что ремесло не полностью потеряно за прошедшие годы.
— Откуда ваша любовь к истории?
— Она уходит корнями в далекое-далекое детство. Если человек хочет понять, как устроен мир, это невозможно без истории. Если ты в принципе как-то рефлексируешь и пытаешься понять связь вещей, как это сделать без истории? Наверное, невозможно.
— В недавнем интервью с Дмитрием «Гоблином» Пучковым было заметно, что вы общаетесь на равных, при этом у вас, очевидно, своя интонация. Никогда не думали завести YouTube-канал, как Дмитрий?
— Думал, но это еще одно занятие — плюс ко всем моим многочисленным занятиям. Все-таки больше всего на свете мне нравится писать. И если я заведу канал, это будет за счет чего-то.
— А вы уже не успеваете разорваться?
— Это мягко сказано. Все-таки я продолжаю оперативно управлять большим бизнесом. Плюс у меня трое детей. Если начну вести канал, совсем перестану спать.
Что касается интонации, это очень интересный момент, у меня ушло на его усвоение много лет. Есть некий культурный код, по которому мы считываем, что собеседник — нашего круга; какие-то неуловимые интонации, позволяющие сразу определить: перед нами интеллигентный человек. С годами ты понимаешь, что это просто означает, что он вырос в определенной среде. Совершенно не обязательно он при этом образованный интеллектуал. И напротив: есть люди, выросшие в другой среде, разговаривающие очень просто, но при этом они могут быть фантастическими интеллектуалами. Есть очень интересный блогер в YouTube, Bushwacker, он выкладывает большие исторические обзоры. У него южный русский акцент, и лично для меня это барьер, который нужно преодолевать. Но на деле все эти интонации ничего не означают: полно дегенератов с самыми интеллигентными манерами.
«Ни во что паранормальное я не верю»
— Как долго вы писали «Свистулькина»?
— Около трех лет с перерывами. Параллельно велась огромная работа по обработке материала — кто бы знал, когда все начиналось, сколько это займет времени. Он бы и сейчас писался, если бы не пандемия: половина написана за те три-четыре месяца, когда все остановилось. Оказалось, что у меня вместо сорока звонков — один в день, вместо двадцати е-мейлов — один в два дня. Я сидел на даче, писал, гулял,— в общем, это было прекрасно.
— В романе слышатся отсылки к гоголевской «Шинели»: призрак, уменьшительно-ласкательная фамилия, петербургская мистика.
— Если говорить об отсылках, должен честно признаться: главный герой, конечно, младший брат капитана Копейкина. В пеленках Свистулькин был Полушкиным. Я долго колебался, делать ли его капитаном: мне казалось, это как-то невежливо, изначально он задумывался как штабс-капитан. Пришлось повысить, для его возраста штабс-капитан — не очень прилично.
— Приключались ли с вами мистические случаи?
— Со мной мистических случаев не приключалось. И вообще ни во что паранормальное я не верю.
— И еще вы атеист, так?
— Да, абсолютно.
— Уверены, что с нашим физическим уходом все заканчивается?
— Да, как это ни грустно и как ни болезненно было это признать. Мне кажется очевидным фундаментальное свойство нашей психики: нам не хочется в это верить. И именно этому обязаны происхождением все бесчисленные теории реинкарнации, посмертного существования. Нет, к сожалению, ничего нет.
— Подумалось: было бы забавно, если бы «Свистулькин» появился как пиар-проект в поддержку вашего музея магии.
— При нынешних тиражах об этой книжке услышат меньше людей, чем за неделю о музее при рекламном бюджете.
У нас там есть такой аттракцион — спиритический сеанс, в котором можно посмотреть, как создаются чудеса, показываемые медиумами, попробовать понять их. Все эти падающие картины, трясущийся пол и так далее. К нему нужно было написать сценарий. Конечно, мне захотелось это сделать самому. Вот так постепенно и выросла книга. Но всерьез… за три года жизни прочитать 300 книг, чтобы немножко прорекламировать музей,— я бы не стал таким заниматься.
— А как появился музей?
— Тоже, наверное, связано, с возрастом осмысления, когда понимаешь: да, получается что-то делать, и очень хорошо получается. Но рост — в количественном измерении: еще один складской комплекс, еще один бизнес-центр… И что изменилось, собственно говоря? Ничего не изменилось. Хочется попробовать те сферы, где ты еще не был. Для меня это был вызов, попытка доказать себе, что я могу заработать деньги в другом месте без больших инвестиций.
— Но почему именно эта тема — магия?
— История очень простая: я с детьми гулял в городе Блуа, это столица региона Луара. Там жил такой Робер-Гуден — Гудини взял псевдоним в честь него. Это был большой человек в истории сценической магии, фокусов. И автор некоторых из них, что бывает очень редко: большинство фокусов к нам пришли чуть ли не из Древнего Египта. В Блуа есть музей магии. Я на него посмотрел, подумал, что было бы здорово открыть подобный в Петербурге, только лучше. Потом я случайно познакомился с ребятами, которые занимались квестами и были способны воплотить эту идею технически. Почему нет, это же интересно.
«В центре общественного внимания находится никто, с которым происходит ничего»
— В нашем обществе довольно снобски относятся к писателям, которые пришли в литературу из бизнеса. Вы на себе это ощущали или нет?
— Конечно. Это такая замкнутая среда, где, чтобы быть своим, ты должен носить растянутый свитер, быть немножко с похмелья,— в моем случае это будет косплей. Да, есть некоторый образ писателя, но я к нему безразлично отношусь. Мне гораздо важней мнение людей, которые меня действительно заботят, и от них я получаю вполне уважительные отзывы.
— В частности, от Павла Крусанова и Вадима Левенталя, написавших аннотации на обложке «Свистулькина»?
— Да, их мнение мне важно. Павла Крусанова — потому, что он писатель, живой классик. С Вадимом я как-то пересекался. Он запускает в «Городце» серию книг «Книжная полка Вадима Левенталя». Это гораздо более экспериментальная проза, нежели чем то, что я делаю. Он почитал книжку, сказал, что это хорошо (это не первая моя книжка, которую он читает), и дал ее прочесть Павлу Васильевичу. А тот предложил напечатать ее в «Лимбусе».
— У вас есть творческие амбиции? Или писать — внутренняя потребность
— Это то, что доставляет мне большую радость. Конечно, у меня есть творческие амбиции, но они состоят в том, чтобы написать книгу лучше, чем «Война и мир», а не в том, чтобы мне дали премию.
— Такое в принципе возможно?
— Наверное, нет. Но такая цель должна быть, иначе зачем вообще все это? Даже если бы мне довелось написать «Собачье сердце» или «Анну Каренину», все равно на этом нельзя было бы останавливаться, нужно пробовать сделать что-то лучшее.
— Сейчас вы работаете над чем-то новым? И бывает ли такое, что у вас сразу несколько вещей в работе?
— Нет, так у меня не получается. Могу прерваться на рассказ, но не более. Сейчас я пишу большую книгу — о том, как девочка стала волшебницей.
— Почему тема волшебства всплывает из раза в раз, если вы глубоко рациональный человек?
— Пелевин пытается все время поймать эту тему, пытается разобраться. Казалось бы, мы живем в совершенно рациональном мире чистогана, все должно быть оценено. Но это не так. На деле мы существуем в совершенно абсурдном мире. В этом позднем капитализме есть какая-то мистика, если присмотреться. Мы живем в мире, где юные девушки продают себя, чтобы получить сумочку. Которая стоит столько, сколько она стоит, потому что на ней стоит эмблема соответствующей фирмы. Если задуматься, это же абсолютная мистика!
У современного общества неуловимая сущность. Толпы медийных людей выдумывают себе беременности, отношения, расставания, и это становится центром общественного внимания. Вдумайтесь: в центре общественного внимания находится никто, с которым происходит ничего. Сущность этого мира лучше всего передается через мистику.
— К слову о девушках и сумках. В беседе с Гоблиным вы сказали, что вашу «Содержанку», к сожалению, читают женщины за сорок и даже за пятьдесят. Это эйджизм.
— Какой же это эйджизм? Что хорошего в том, что у нас книжки читает уходящее поколение, к которому и я принадлежу? Люди младше сорока-пятидесяти почти не читают. А что дальше будет?
— Будет другой мир.
— Наверное, да. Наверное, мир не рухнет. Обидно, что литературное мастерство, развивавшееся со времен Гомера, достигшее высочайшего совершенства, теперь оказывается чем-то типа хохломы или коллекционирования марок — очень узким занятием.
«Я не очень представляю себя за пределами Петербурга»
— Возвращаясь к капитализму: формально вы тоже капиталист. С человеческим лицом?
— Ну и что? И Энгельс был капиталистом. На работе, надеюсь, у меня нет никакого человеческого лица, так быстро по миру пойдешь. Конечно, трудно не замечать звериную сущность капитализма. Поскольку единственной ценностью становятся деньги, это уничтожает человеческие отношения. В марксистской терминологии это называется фетишизация: деньгами начинает измеряться все.
Мы воспринимаем капитализм в рамках марксовского, XIX века,— жесткого, ясного и понятного, в котором пиджак стоит столько-то, потому что он из определенной ткани и сшит особым образом. А теперь мы живем в мире, в котором пиджак стоит непонятно сколько и непонятно почему. Видимо, это такой зрелый капитализм — полный отрыв от реальности, который с каждым днем становится все сильнее.
— Возможно, это все равно лучше, чем социализм и уравниловка.
— Я не знаю. Много мы знаем девушек, которые в 1985 году жили с мужчиной втрое старше себя?
— Мало. Но тут в скобках надо заметить, что ваша супруга Екатерина тоже молода и выглядит как девочка.
— Ну как? В пределах приличия, у нас одиннадцать лет разницы. Она выглядит блестяще, но не такая уж и девочка, ей тридцать семь лет. С Катей я встретился, когда был в разводе. Я, конечно, красавец, интеллектуал и самый обаятельный мужчина на свете, но иллюзий у меня нет и людей я не покупаю.
Не думаю, что, когда девятнадцатилетние девушки ищут себе олигархов, это нормально. Когда я договариваюсь о сделке с топ-менеджером крупной компании, а он работает со своим боссом четверть века и при этом берет у меня откат, это ничем не лучше. Никто не видит портфель, который я ему потом передал. А девочек видно, в ресторане заметно, кто с кем сидит. Об этом, собственно, и написана «Содержанка».
— Боитесь ли вы стареть?
— Конечно, боюсь. Но пока человечество не придумало другого способа жить долго.
— А как хотите провести старость? В маленьком домике на берегу моря?
— Я не очень представляю себя за пределами Петербурга. У меня были в разные периоды домики на берегу моря. Для фотографий в инстаграм это прекрасно, но довольно скучно. В принципе, вся моя жизнь прошла вдоль Фонтанки, а все квартиры расположены максимум в получасе ходьбы друг от друга.
— При этом вы очень много путешествуете.
— Зимой в Петербурге тяжеловато, отсюда хочется уехать, а мир интересен. Для того чтобы перегрузить голову, немного выйти из каждодневной рутины, этой спирали повторений, путешествия — лучший способ. Моя любимая страна — Италия.
— Никогда не думали над тем, чтобы все бросить и переехать жить в Италию?
— Да, можно купить домик у моря. По утрам выходить, щелкать резинкой по животу. Но через две недели что ты там будешь делать? Это досрочный переход в загробное существование. Я вот этой тяги досрочно умереть не очень понимаю.