В прокат выходит второй фильм «Русские грузины» — продолжение документального цикла Леонида Парфенова о евреях, грузинах и немцах в русской культуре. Среди героев этой части, действие которой начинается в Великую Отечественную войну и заканчивается XXI веком,— Ираклий Андроников, Георгий Данелия, Булат Окуджава, грузинская теневая экономика и русский романс с акцентом. Но главным действующим лицом предсказуемо стал Иосиф Сталин. О национальном вопросе в современной России, острых углах и аудитории своего YouTube-канала Леонид Парфенов рассказал Константину Шавловскому.
В одном из интервью вы сказали, что беретесь за фильм, только когда у него есть не только задача, но и сверхзадача. Какая сверхзадача у этого цикла фильмов?
Было три нации, которые в разное время приходили в российские элиты, а немцы, кстати, не только в элиты, но и в русское крестьянство, и которые становились правителями или соправителями России. Русские немцы, русские евреи, русские грузины. Эта удивительная пластичность, конечно, связана с имперскостью, ведь для того, чтобы сделать большую всероссийскую и всесоюзную карьеру, нужно было так или иначе обрусевать. И тогда какие-то черты характера другого народа приходили в «русскость», обогащая ее.
Предваряя цикл фильмов «Русские евреи», вы рассказывали о том, как уговаривали еще в 1992 году стать главным героем фильма Зиновия Гердта.
Да, я хотел тогда снять эту историю в портретном формате с ним, поскольку считаю до сих пор, что лучше всех русскую поэзию читал именно Гердт. Он собрал потрясающую коллекцию словарей русского языка, который был его страстью. Мы провели с ним, наверное, полдня, он все предлагал выпить, а я понимал, что это для того, чтобы прекратить эти мои уговоры.
И вы говорили, что он отказывался со словами: «Не надо собирать незабудки на минном поле»,— имея в виду еврейский вопрос в России. А к «Русским грузинам» эта метафора применима?
Мне кажется, что сейчас в России как никогда спокойное отношение к тому, что раньше называлось национальным вопросом. Никому в голову не приходит озаботиться тем, что министр обороны в России — тувинец. По какой теории вероятности тувинцы, которые не составляют и одного процента населения, могли дождаться своей очереди на командование российской армией? Кого волнует, что башкирка возглавляет национальный банк, а Сбербанк России — немец? Когда Рашид Нургалиев был министром внутренних дел, хоть кто-то сказал: «Как это, обер-полицейский России — татарин? Да Мамай не мечтал о такой карьере!» И я специально в эпилоге «Русских грузин» говорю, что уже после того, как Грузия стала заграницей, Церетели стал президентом Академии художеств, Цискаридзе — премьером Большого театра, а Тутберидзе создала новую школу фигурного катания. А те, кто орет в караоке «рюмка водки на столе», обычно не подозревают о том, что подпевают Лепсверидзе.
Фото: Студия «Намедни»; ЦДК
Фото: Студия «Намедни»; ЦДК
Фото: Студия «Намедни»; ЦДК
В названии проекта слышен имперский акцент, и кажется, что это такая намеренная провокация с вашей стороны…
А как еще назвать обрусение? У Калатозишвили была грузинская карьера, когда он был в Тбилиси авангардистом тамошнего довоенного кино, а потом снимал как Калатозов «Летят журавли». Да в придачу еще «Верные друзья» — такую милую, даже сладенькую советскую комедию по сценарию Галича, совершенно русскую, с бесподобными Меркурьевым, Чирковым, Борисовым, Грибовым и прочими корифеями большого киностиля. Ну если Калатозишвили становится Калатозовым, так он кем становится-то? Вот он был грузином — а стал русским грузином.
Тем не менее вас же наверняка и справа и слева критикуют?
Конечно, спрашивают: а русским-то, собственно, чего остается? После «Русских евреев» такая была претензия: тебя послушать, так русскую песню ни один русский не написал. Я отвечаю: нет, есть Хренников, Мокроусов, Андрей Петров, Пахмутова, там полным-полно места. А главное — Дунаевский, Блантер, Фрадкин тоже писали свои всесоюзные хиты как русские! Откуда бы иначе взялось это: «Музыка Яна Френкеля, стихи Инны Гофф, поет Иосиф Кобзон, „Русское поле"» — ну так было, и есть, и слава богу! У меня у самого нет ни еврейских, ни грузинских, ни немецких корней, и мне все это представляется огромным богатством России, историческим и культурным.
А в русском шовинизме не упрекают?
Да, конечно, пишут, что мы всех присвоили. Мол, что, и Шагал тоже ваш? — говорят в Беларуси. Ну, чего в нем белорусского-то, его Витебск — это «идишланд», но все-таки как художник — он из русского модерна. И французского, конечно.
В «Русских грузинах» предсказуемо одним из главных героев, или антигероев, становится Сталин. И кажется, что в сегодняшнем публичном поле это и есть та самая мина, на которой можно подорваться.
Я ж не про «комплексную историческую оценку», я ж про него как русского грузина говорю. И в первом фильме это мальчик, которого без знания русского не взяли в Горийское духовное училище. А потом он так натаскался, что подрабатывал уроками русского языка. А со второй половины 30-х годов начинает разыгрывать «русскую карту», позиционируя себя русским имперским властелином, легитимируя вековой традицией свое правление. А уж в войну и после войны — особенно. И сейчас доминантные высотки, терема «под Спасскую башню», подарок Сталина на 800-летие Москвы, и оранжево-черная ленточка с царского Георгиевского креста как символ второй Отечественной войны — это до сих пор в нашей жизни русский стиль ученика из Гори, семинариста из Тифлиса.
Если вынести фигуру Сталина за скобки, то как вы выбираете своих героев?
По тому, насколько он ценен для общего сюжета и насколько «экраногеничен», чтобы было на что смотреть. Часто одно противоречит другому, и ценность не всегда равна хронометражу.
Я, например, очень ждал во второй части «Русских грузин» появления Отара Иоселиани.
Ну, там есть «Жил певчий дрозд», но совсем коротко. У Иоселиани все же синефильские и внутригрузинские фильмы. Он и во Франции так снимал: для меня «Охота на бабочек» — грузинский фильм про французские реалии. Я же беру хиты всесоюзного проката. Не взял даже «Отца солдата»: крутил, крутил — не ложится. А реверанс Серго Закариадзе отвесил через «Не горюй!», через эту фантастическую придумку Данелии и Габриадзе, что грузины могут между собой говорить по-русски, ну просто с сильным акцентом. Есть у них, оказывается, такая форма общения! Все невмещаемо, это же не научная монография. Тут ведь еще важно — насколько это повлияло на массовое сознание? Что стало коллективным опытом поколений, которые застали грузин, ответственных в СССР за пылкость, поэтичность, легендарное богатство на фруктах, анекдотических ухажеров на курортах, кричащих из «Волг»: дэвушка, а дэвушка, давай пракатымся!
Были ли острые углы, которые вы сознательно обходили?
Да нет, вы мне все про какие-то острые углы намекаете, а я их не чувствую.
Почему в «Русских грузинах» нет ничего о современных российско-грузинских отношениях?
Потому что с распадом Советского Союза история русских грузин заканчивается. Сегодня в бывшем СССР никому не нужно обрусевать для того, чтобы делать мировую карьеру. Тифлисец Георгий Баланчивадзе выучился хореографии в Петербурге. И работал постановщиком «Русских сезонов». Это было необходимой ступенью, прежде чем стать Джорджем Баланчиным, отцом американского балета. А Демне Гвасалии не нужно было побыть худруком дома моды на Кузнецком Мосту, чтобы потом стать креативным директором Balenciaga. И Цискаридзе, и Акунин — это инерция советского обрусения грузин ради большой всесоюзной карьеры. Да даже не ради! Никто особо не задумывался: ой, мне надо прибавить в себе русскости. Они несли свое, и оно принималось или не принималось остальной империей — российской или советской. А в Грузии при этом всегда было много собственных «внутренних» звезд, в кинематографе в том числе. И Кикабидзе, до того как стать народным СССР, пел и вдохновенно играл на барабанах в ансамбле «Орэра».
Ваши герои в большинстве своем — звезды, про которых даже без «Википедии» все, в общем-то, известно, и только малая часть, как Нафталий Френкель в «Русских евреях»,— неожиданные и малоизвестные зрителю персонажи. Но на первый взгляд кажется, что про Френкеля-то интересней рассказывать и раскапывать, чем про Троцкого?
Про создателя экономики ГУЛАГа Нафталия Френкеля можно сделать отдельное кино. Но мне ведь все равно важен контекст, важно то, что стало опытом миллионов. И я совсем не уверен, что те, кто смотрит мои фильмы сегодня в ютьюб-канале, так уж хорошо помнят, что Красную армию создал и руководил ею Троцкий.
С переходом на «Парфенон» насколько изменилась ваша аудитория?
Очевидно, помолодела. Когда YouTube дает выборку, получается, что 25–34 — это основная часть зрителей, 35–44 — довольно много, а все остальные — существенно меньше.
Вы как-то учитываете возраст зрителей в сценариях?
А как это учтешь? Ну кому-то интересна тема, кому-то форма, кто-то до этого видел наши работы и считает, что у нас чего-то там прикольно получается. Важнее стиль и темп. А еще со времен первых серий «Намедни» я понял, что в массе у наших людей очень короткая историческая память. Даже в быту: все сограждане от среднего класса и выше жилье обставляют только новыми вещами. У кого ИКЕА, у кого богатые дизайнерские предметы, но все из каталога разом. Как будто ничего до этого не было, жизнь снова с нуля! Ничего не сохраняется, но все же есть сладостное припоминание — это ключевое понятие. И оно, наверное, то единственное, что я всегда имею в виду. Когда ты показываешь, проговариваешь явления, о которые люди могут зацепиться: «О, я это видел!», «О, о, о, а я это знал!» — и наконец приговор: «Слушай, хорошо, что хоть ты все помнишь!» Будто я за всех должен знать про слоников фарфоровых, в каком году Берлинская стена, как шуршит плащ-болонья, когда водка была 2,87, потом 3,62 и 4,12, и что сказали про сбитый «Боинг» в 1983-м, а что — в 2014-м. И люди рады припоминать, если ты даешь какие-то зацепки. Я не знаю, как можно было бы удержать внимание зрителя в рассказе про того же Нафталия Френкеля, если не показать папиросы «Беломор». Он же Беломорканал строил, Френкель. Вот папиросы — а вот канал, первый гулаговский объект, рабский труд ХХ века. И в это время зритель такой: «Да, слушай, я помню, это вояки всегда курили, я мальчишкой в гарнизоне рос, как же они дымили, господи, как же они дымили!» — человек припоминает эту беломорину, она его цепляет и погружает в историю, которую я ему рассказываю.
У вашего зрителя, получается, должен быть советский телесный опыт, опыт вот этого припоминания? А 20-летним уже нечего припоминать?
Они припоминают что-то, что им досталось от родителей, от бабушки, я сплошь и рядом слышу вот это: ой, вот эта дрянь у нас на даче была еще долго-долго, и все говорили болонья про какие-то недоношенные плащи.
Недоношенных плащей на вашу всесоюзную карьеру хватит?
Может, и не хватит. В соцсетях есть сообщество «Что делает Леонид Парфенов», которое стебется над моими игровыми стендапами, и видно, что ведут его вообще какие-то старшие подростки из регионов. Понимаете, тоже — досуг у людей!
А насколько вам уютно в этом новом для вас медиапространстве, где вы конкурируете с мукбангами и игровыми стримами?
А для меня ничего не изменилось. Особенно с 2019 года, когда канал «Парфенон» так раскрутился, что мы смогли снимать новые серии «Намедни». Их уже 40 штук вышло. И серии снимаются пакетами, тысячеметровый павильон в «А-Медиа», как лучший в «Останкино», и точно так же 20 пар глаз смотрят на тебя, и у каждого одна мысль: хоть бы он сейчас справился с первого дубля, и тогда нас раньше отпустят на обед. YouTube — это же просто способ технической доставки контента населению на дом. Выросла интенсивность, насыщенность монтажа, количество придумок и привлекаемых материалов. И я уже не могу смотреть «Живого Пушкина» 1999 года, за который мы когда-то получали ТЭФИ, а Марк Захаров со сцены говорил о нашей дерзости, хулиганстве. Сейчас смотрю — какой-то вялый чувак ходит в кадре, что такое? А по тем временам это казалось просто бенгальскими огнями.
С этой все возрастающей интенсивностью, экономикой внимания — не приходится вынужденно быть более поверхностным?
У меня нет ощущения бешеной скорости, это нормальное движение. Потому что такое самоуважительное, важное, степенное, надменное — все это я застал. Это советское телевидение очень любило поучать: мало того что ты слесарь, нет, ты вернешься домой — и давай, читай Стендаля. Сегодня никто не смотрит нон-фикшен из уважения к теме. Вы должны оправдать время, проводимое у экрана, где человек привык к шоу.
А ваш герой Ираклий Андроников, о котором вы с такой явной личной любовью рассказываете, мог бы существовать в этом пространстве?
Судя по тому, как люди смотрели Виталия Вульфа и смотрят Эдварда Радзинского, я думаю, что конкуренцию им Ираклий Луарсабович точно бы составил. Он, конечно, был настоящим душеприказчиком русской культуры 1920–1940-х годов, а ценность богатой живой устной речи, по-моему, совсем не угасла.
Изменился ли ваш взгляд на ностальгию по советскому со времени «Старых песен о главном» и «Намедни»?
В буквальном смысле ностальгии у меня и не было никогда. Но и у меня, и у аудитории, конечно, очень менялось восприятие советскости. В «Намедни» мы хотели проинвентаризировать — из чего состоит советский багаж, с которым мы из бывшего СССР переехали в российскую жизнь, и, может быть, понять, как он сказывается в этой жизни до сих пор. Это не моя вина, что прошлое оказалось снова актуальным! И когда я стал делать первую книгу «Намедни», то в предисловии написал — ничего умнее не придумал, могу только повторять: «Мы живем в эпоху ренессанса советской античности». Одно дело, когда «висят года на мне, / ни бросить, ни продать», как у Высоцкого, а совсем другое — когда эти года тебя снова нагоняют, будто заставляя опять проживать себя. Особенно когда у тебя в тогдашнем Ленинграде секретарем комитета комсомола университета был Александр Бастрыкин, а секретарем обкома комсомола была Валентина Матвиенко, и она приезжала на летучки в газету «Смена», с которой ты сотрудничал. Да, и эти сорок с лишним лет все тебе говорят: пойми, сейчас для журналистики — не лучшее время!
Подписывайтесь на Weekend в Facebook