Без страха и упрека

У писателя О. Генри есть рассказ "Русские соболя". Там исправившийся под влиянием своей невесты Молли бывший гангстер Малыш Брэди вдруг дарит ей боа и муфту из необыкновенно дорогого (в отличие от аляскинской дешевки) русского соболя. Молли с восторгом приникает нежной щечкой к пушистому меху, но тут ее начинают грызть сомнения.

Откуда у Малыша, с некоторых пор зарабатывающего на жизнь почтенным паяльным делом, такие деньги? Не иначе как он взялся за старое! Подозрения прекрасной Молли становятся почти уверенностью, когда незамедливший появиться полицейский объявляет, что у миссис Хезкоут с Западной Семьдесят Второй, у которой Малыш чинил отопление, пропал гарнитур из русских соболей. Малыш порывается сказать что-то в свою защиту, но потом передумывает и покорно идет за блюстителем порядка. Но полицейский оказывается совсем не прост: "Дайте-ка мне посмотреть на этот мех,— говорит он.— Когда-то я торговал мехами на Шестой авеню. Конечно, это соболя. С Аляски. Боа стоит двенадцать долларов, а муфта..." Тут лицо Малыша медленно заливается краской. "Я заплатил двадцать один доллар пятьдесят центов за весь гарнитур,— восклицает он (кажется, пришло время сообщить, что дело происходит в 1907 году).— Я, Малыш, шикарный парень, презирающий дешевку! Мне легче было бы отсидеть шесть месяцев в тюрьме, чем признаться в этом. Да, Молли, я просто-напросто хвастун — на мой заработок не купишь русских соболей". Тут объятия, и слезы, и долгожданная заря. Любящая парочка удаляется с места действия, причем Молли грациозным жестом, достойным герцогини, набрасывает на плечи боа, перекинув его хвост на спину.

Собственно, вся эта история рассказана (вернее, пересказана) ради этого последнего штриха. Непринужденно наброшенного мехового боа. Потому что именно так и надо носить меха — аристократически размашисто и свободно, независимо от того, русские они, американские, турецкие или греческие, и даже если это не соболя вовсе, а какой-нибудь, прости господи, кролик. И еще — мех должен доставлять удовольствие. Не удовольствие от сознания своего статуса или своей удачи. Просто удовольствие.

Много лет спустя после того, как Молли накидывала боа, в России, а в частности в Москве, началась перестройка. Вместе с ней московская жизнь и московские улицы приобрели кроме всего прочего одно особое украшение. Или несколько украшений, представляющих собой устойчивое соединение: шестисотый "Мерседес", бритый затылок, малиновый пиджак, платиновая блондинка, норковая шуба. Чаще всего второе сочеталось с третьим, а четвертое с пятым и все они в совокупности вмещались в первое. Кстати, я никогда не могла отделаться от впечатления, что персонажи эти прямо там, в "шестисотом" и живут — ведь тогда набор "мерин, 'Версаче', телка в норке" был самым актуальным. А квартира в этот джентльменский набор не входила.

Так вот, все те блондинки носили шубы неправильно. Это сразу бросалось в глаза, когда они вылезали из "Мерседесов" и осторожно семенили к валютному универмагу Irish house по широкому изобилующему колдобинами обледеневшему тротуару Калининского проспекта. Они эти шубы не носили, они их несли. Они все про них знали, в особенности их цену. Они очень из-за них расстраивались. Те, у которых шубы были темные, расстраивались, что вон у той — белая. Те, у которых они были покороче, понятное дело, расстраивались, что у других они подлиннее. И они так их берегли, что у стороннего наблюдателя возникало подозрение, возможно справедливое, что эта самая шуба — последнее, что у ее хозяйки осталось и что нажит этот мех прямо-таки непосильным трудом. Очень их было жалко.

А вот маму мою жалко совсем не было. Хотя ездила она в те раннеперестроечные годы на метро, а ее когда-то черные волосы уже тогда были седыми. Ее не было жалко, хотя у нее тоже была шуба. Про которую мама ничего не знала. Ни сколько она стоит, ни даже что это за мех. Известно было только, что раньше шуба принадлежала иностранной женщине с фамилией Ротшильд. Ротшильд эта узнала про маму от одного поэта и в каком-то поэтическом, соответственно, порыве передала ей эту шубу. Как раз была зима, поэтому мама очень обрадовалась. Шуба была теплая, а шоколадный с блеском мех, чуть-чуть более пушистый, чем среднестатистическая норка, прекрасно шел к седым волосам. Мама носила шубу с джинсами, вправленными в сапоги, и с длинной черной юбкой в складку. Она накручивала поверх шубы длинный шарф, а однажды и вовсе натянула поверх красноватый суконный жилет — очень уж было холодно, да и сочетание показалось ей забавным.

Правда, в дальнейшем она этот эксперимент не повторяла. Она носила ее в гости и на рынок, попадала в ней под дождь, ходила в ней в такое общество, где ни у кого шуб не было, и в такое, где у всех было по нескольку. Она очень свою шубу любила и никогда из-за нее не расстраивалась.

Однажды я ждала маму у консерватории. Билеты были у меня, а она, как всегда, опаздывала. Концерт был какой-то дефицитный, и мимо проплыло уже много разноцветных норок разной длины и выделки. Их обладательницы осторожно подбирали длинные подолы и в глазах их был страх. Наверное, они боялись своих шуб. Не за них — что порвут или там запачкают, а именно их. Что они своим шубам не просоответствуют, не выдадут всего того набора качеств, знаний и умений, которые шуба от своей владелицы требует. Длинные подолы они бережно приподнимали длинными пальцами с длинными ногтями.

Потом все прошли. Потом до меня донеслось потренькивание звонка. Первого и второго. А потом вдалеке показалась моя мама. Она быстро шла, крепко запахнувшись в свою шубу из неизвестного чудесного меха, воротник был поднят, а широкие полы отлетали назад — так быстро она шла. Сумку она повесила через плечо — чтоб не соскальзывала. Шапка отсутствовала, но сразу было видно, что ей совсем тепло. Я сделала шаг навстречу и остановилась. На минуту мне показалась, что вдохновленная поэтом женщина Ротшильд передала маме не только свою шубу, но и свой "роллс-ройс". Что мама приехала на нем, а теперь ей просто захотелось пройтись пешком, и она велела шоферу следовать в некотором отдалении. Я пригляделась. Никакого "роллс-ройса" на улице Герцена, конечно, не было.