Ричард Джонс, один из столпов современной английской оперной режиссуры (московская публика наверняка помнит его «Роделинду» в Большом театре), поставил «Катю Кабанову» Леоша Яначека. Спектакль стал копродукцией театра «Ковент-Гарден» и Римской оперы. На римской сцене оперную версию «Грозы» Островского посмотрела Алла Шендерова.
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Фото: Fabrizio Sansoni / Teatro dell’Opera di Roma
Сценограф Энтони Макдональд поселил семейство Кабановых в тесной квартирке с блеклыми желтыми обоями, где мебель покрыта таким плохим лаком, что мысли о чешском гарнитуре отпадают сразу. Нет, это не Чехословакия, куда, скажем, переносил действие «Кати Кабановой» Кристоф Марталер (он ставил оперу Яначека дважды — в 1998-м в Зальцбурге и в 2011-м в Париже), это Советский Союз. Может быть, тот же город Калинов, где происходило действие «Грозы» Островского, только город времен развитого социализма.
В прологе на гулкой сцене парни в синтетических рубахах и клешах ловят рыбу, забрасывая удочки в темноту. Но реки Волги мы не увидим, разве что, когда Кабаниха отправит Тихона по делам в Казань, стена квартирки уплывет вверх, в глубине будет сиять новенькая черная «Волга».
Сценограф и режиссер довольно точно подметили два состояния советского бытия: утлая теснота, где свекровь с невесткой не могут разойтись, не столкнувшись, а водку можно спрятать только на себе, во внутреннем кармане плаща-болоньи (как делает Тихон), и черная бездна, которая обнаруживается и внутри человека, и снаружи — если свернуть с общей, коммунальной колеи: сбежать от деспотичных родственников на рыбалку, напиться или впервые дать волю чувствам.
Яначек, сам писавший либретто своей оперы, неслучайно переименовал ее в «Катю Кабанову», сместив акцент с темного царства на единственный в нем луч света. Окружение Катерины для него не столь важно: образ изобретателя Кулигина в опере слит с образом вполне дремучего у Островского Кудряша. В спектакле Кулигин (Лукаш Земан) удит с парнями рыбу, обнимает разбитную Варвару, и он же безуспешно предлагает Дикому спонсировать установку в городе громоотводов.
Австралийский дирижер Дэвид Робертсон и оркестр Римской оперы очень тактичны по отношению и к певцам, и к партитуре: можно расслышать и оценить особенное свойство оперы Яначека — в ней не цитируется ни одна народная песня, но музыка написана так, что в самые драматичные моменты где-то далеко, на заднем плане как будто слышатся русские распевы.
Вокальные работы поначалу кажутся нарочито сдержанными — такое впечатление, что они набирают объем и силу, по мере того как проявляются характеры самих персонажей. Красивое меццо-сопрано Кати (Корин Уинтерс) и сопрано ее снохи Варвары (Каролин Спрол) по-настоящему раскрываются только к сцене первого ночного свидания, когда Варя уговаривает Катю тайком выйти из дома на улицу, залитую светом фонарей. Если бы не этот зловещий свет, любовные сцены отчетливо напомнили бы знаменитый мхатовский «Лес» (2004), в котором Кирилл Серебренников первым в новейшем театре перенес действие пьесы Островского в СССР времен Брежнева. У Серебренникова застой абсурден, но в любовных сценах и романтичен. В спектакле же Ричарда Джонса любовное свидание превращает «фабричную девчонку» Катю не то в античную пифию, не то в персонаж из фильмов неореализма. Когда она сомнамбулой бредет после встречи с Борисом, понимаешь, что пути назад, в малогабаритку, для нее нет: измена мужу — проявление хоть и сексуальной, но революции. Страсти в себе боится и Кабаниха (Сьюзан Бикли) — дебелая дама в черном секретарском костюме. Похоже, она дает пощечину некстати заглянувшему к ней функционеру Дикому (Стивен Ричардсон) не потому, что пьяный, а чтобы скорее ушел и не вводил в соблазн. Впрочем, все эти советские сюжеты лишь намечены, зритель может додумать их, а может не обратить внимания.
Кульминация случается в коротком третьем акте (пятиактную пьесу Яначек превратил в компактную оперу). Сначала зрительный зал простреливают лучи стробоскопа, заменяющие грозовые молнии. На их фоне на сцене возникает конструктивистский павильон — своды старой трамвайной остановки. Тут народ прячется от грозы. В следующий миг павильон развернется, превратившись в сам трамвай. Внутри — яркий свет, а снаружи, в темноте, мечется Катя, готовая прилюдно признаться в измене Тихону.
Трамвай, кстати, напоминает те, что и сегодня ездят по улицам Рима — можно сказать, Ричард Джонс размыкает спектакль в «здесь и сейчас». Когда среди массовки появляются рыбаки, в руках одного из которых бьется огромная рыба, Катя с ходу понимает, что ей нужно делать. Финал играется очень быстро и сдержанно: ни с какого обрыва героиня не прыгает — просто растворяется в темноте.