25 января в петербургской филармонии в седьмой раз пройдет проект «Желтые звезды», приуроченный к Международному дню памяти жертв Холокоста. За художественное слово в нем отвечает Елизавета Боярская: она прочтет фрагменты из «Треблинского ада» и постарается не погружаться в этот текст целиком: для таких тяжелых документальных свидетельств нужно сохранять хладнокровие.
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
Фото: Ирина Бужор, Коммерсантъ
— Что вы привнесли от себя в проект? Не боитесь ли сравнений с Ксенией Раппопорт?
— Такая тема — страшная, сложная, важная,— что, мне кажется, тут совершенно не может идти речи о соревнованиях. Наверное, каждый раз, когда организаторы концерта, идейный вдохновитель, художественный руководитель собираются, они пытаются привнести в программу что-то новое. Самое главное для нас, артистов, и всех, кто к этому прикасается,— рассказать о своем отношении к этой теме, донести до зрителя. И сделать все с максимальным пиететом и уважением, осторожностью и определенной сокровенностью.
Я даже не думала о том, что могут сравнивать. Кому надо, пусть сравнивает, это неважно.
Мы часто говорим про войну, читаем книги про войну, рассказываем про страшные события своим детям. У каждого к этому свое отношение. У подавляющего большинства — очень глубокое, серьезное и наполненное невероятным сочувствием. Мне кажется, кто бы про это ни рассказывал — взять актрису ли, музыканта, через слово, через художественное произведение, через музыкальный инструмент,— он внесет свое отношение, свою ноту. Попытаюсь сделать это и я. Каждый раз меняется текст, в этот раз это будет Василий Гроссман, «Треблинский ад».
— Это очень сложный текст. Какие моменты вас в нем особенно поразили?
— Мы занимались Гроссманом в институте, у нас дипломный спектакль по роману «Жизнь и судьба». Честно говоря, мне казалось, что после того, как я в свои 17 лет прочитала этот роман, меня уже ничего не сможет поразить. Но оказалось, что подобных книг, свидетельств эпохи, очень много: и написанных про холокост, и книг про наши советские лагеря,— это и дневники, и художественная проза. И каждый раз все это бьет прямо в сердце.
«Треблинский ад» действительно сложный. Но у меня было подспудное ощущение: я этот текст как будто бы уже знала и читала. Хотя последний раз прикасалась к нему, наверное, в период студенчества. Тема Холокоста, гонений настолько часто окружает все, чем мне приходится заниматься в театре и кино, что сейчас для меня это не стало открытием. Скорее «Треблинский ад» вызывает ожесточенное сопротивление, ощущение беспомощности и бесконечной горечи. И в то же время какой-то ледяной тупости. Если я буду переживать так, как переживаю, когда читаю художественную литературу (я в данный момент говорю как актриса), то я не смогу это прочесть. Мне нужно в этот момент выступления сохранять определенное хладнокровие и отстраненность.
— Вы в принципе производите впечатление очень сопереживающего человека. Сотрудничаете со многими благотворительными фондами (Последняя история такого рода — Полины и Дани Шаляпиных: их родители лишены родительских прав, ребят воспитывает бабушка с пенсией в 11 тыс. рублей. Под предлогом того, что две комнаты в коммунальной квартире не приспособлены для проживания, органы опеки забрали детей в детский дом. Среди родителей одноклассников оказался актер Сергей Сафронов, он бросил клич, на который откликнулись коллеги по цеху, в том числе Максим Леонидов и Сергей Безруков. Елизавета одной из первых пожертвовала значительную сумму. Общими усилиями комнаты отремонтировали, детям приобрели остро необходимые для учебы смартфон и планшет, и 31 декабря семья воссоединилась.— “Ъ”). Помогать — внутренняя потребность?
— Очень многие из моих друзей действительно являются попечителями в разных фондах, и когда они просят чем-то помочь, я всегда это делаю, будь то Чулпан Хаматова и «Подари жизнь», Ксюша [Раппопорт], Данила [Козловский] и «Дети-бабочки» или Женя Миронов и «Жизнь в движении», фонд «Артист», наш петербургский фонд «Солнце», фонд Макса [Матвеева] и Яны Сексте «Доктор Клоун» — могу перечислять бесконечно. И я с радостью откликаюсь на просьбы своих коллег поучаствовать в той или иной акции. Частные истории тоже часто во мне отзываются, будь то ребенок или пожилой человек,— невозможно остаться равнодушной. Желание помочь не может не возникать, это происходит естественно и спонтанно.
Очень важно, чтобы все понимали: даже если ты пожертвуешь 50 рублей, это не мало. Пожертвовал ты, потом кто-то еще, и еще — так закрываются сборы. Это, конечно, фантастика. Каждый раз, когда я вижу заветные слова «Сбор закрыт», очень сильно радуюсь. И не только я — должна сказать, что таких людей, отзывчивых и сопереживающих, очень много. Их становится больше и больше. И, с одной стороны, я, как все уже взрослые люди, кляну социальные сети за их бессмысленность и навязывание спорных ценностей. А с другой — понимаю, что те же сети нас очень сильно объединяют, помогают рассказывать про чьи-то судьбы, собираться в компании, делающие чью-то жизнь намного лучше.
«Голос — это мой козырь»
— У вас мощный голос, который только на первый взгляд не очень вяжется с хрупкой внешностью. Он вам скорее помогает в работе или в чем-то ограничивает?
— Я думаю, что помогает. Когда я была совсем юная, лет 18–20, меня в одном фильме даже переозвучили. Сказали, действительно, мой голос не вяжется с внешностью. Сейчас — нет, сейчас я понимаю, что это мой козырь, меня даже иногда по голосу узнают. Это не то, что я наработала, натренировала,— это то, что мне дала природа, что мне дано богом, родителями. И сейчас я понимаю, какое это большое преимущество: меня часто просят озвучить интересные вещи. Я говорю не только про дубляж или мультики — мой голос, например, сопровождает рассказы о художественных произведениях в музеях. Это определенный плюс и бонус, который мне дан.
— В каком музее вас можно услышать?
— Например, в Ельцин-центре. Там показывают видеоряд про историю России. Сделан красивый анимационный ролик, сжато отображающий ключевые события в истории, начиная с древней Руси и до наших дней, и я озвучивала рассказ. Он длится минут сорок. Была еще художественная выставка современного автора — в общем, есть предложения, которые заманивают своей оригинальностью. Я иногда на подобные эксперименты соглашаюсь. Радостно, что в такие моменты вспоминают обо мне, о моем голосе, думая, что он может что-то подчеркнуть.
— Вот этим редким голосом вы читали стихи Марины Цветаевой в «Цветаева. OPEN», и это было фантастически. Складывается впечатление, что у вас с Мариной Ивановной — некое совпадение через время. А вы как считаете?
— Я ее очень люблю, обожаю ее стихи. Но, знаете, она для меня такой величины личность, такого масштаба, что я не могу себя с ней сопоставить. Я ее в чем-то чувствую: мне кажется, я по крайней мере могу на секундочку попытаться приблизиться к ней актерски, возвыситься до нее. Но все равно, конечно, смотрю на нее снизу вверх — с уважением и пониманием безграничности такого таланта и личности.
Спасибо большое за ваши слова о том, что я хорошо читала, но, клянусь вам, я до сих пор уверена, что совсем не умею читать стихи, что у меня это вообще не получается. Это внутреннее ощущение, с которым я борюсь, но… Может быть, так и надо. Потому что, если бы я думала, что хорошо читаю, делала бы это гораздо хуже.
— Еще до этого документального фильма вы вышли на сцену в спектакле «1926». Одна из самых частых претензий к нему — что от переписки осталась только любовная линия, а все политические коллизии попробовали уместить в «Крысолов». Но кажется, что для Марины Ивановны любовная линия и вообще отношения — это главное, топливо.
— Конечно! Конечно-конечно, это абсолютно так, я на 100% с вами согласна. Все эти страсти, эти переживания, не существующие в привычной действительности, полноценный роман в переписке, с расставаниями, обещаниями, прощениями, признаниями в любви, пощечинами,— и все на расстоянии. Это же надо: пережить многолетний роман, не видясь друг с другом! Какими людьми, какими кометами нужно быть, чтобы такое могло случиться!
Мне кажется, это, наоборот, наиболее удачный вариант компиляции: «Крысолов» настолько самодостаточен, он настолько про время, про эпоху сталинизма и зарождающегося фашизма, про сравнение их друг с другом… Это передано так ярко, талантливо и безусловно, что, если бы подчеркивалось еще и в письмах, было бы излишним. Важно как раз сочетание: говоря о любви, они варятся в обстоятельствах истории, и эти обстоятельства не могут не влиять ни на их отношения, ни на их работу.
«Трудные роли сильно выхолащивают»
— Коллеги говорят о вас: «Лиза — огромная трудяга». Когда вы разбирали для Vogue свою сумку, самое большое место в ней занимала ролевая тетрадь. Все ли актеры имеют такую тетрадь?
— Я не знаю. Муж всегда заводит такую тетрадь, я тоже. В театре у всех актеров есть ролевая тетрадь, потому что, когда мы репетируем, нам Лев Абрамович Додин дает очень много замечаний и мы все это записываем. В кино я видела не у многих, но, наверное, у каждого свои методы. Не думаю, что правильно говорить, что, если у человека нет этой тетради, он посредственный актер,— нет. Мне это важно, я вообще очень книжный человек, всегда все от руки записываю, не могу подружиться с электронными ежедневниками. Если мне что-то приходит в голову, нужно записать — чтобы не забыла, продумала, осмыслила.
— Летом вы в Instagram показали свой шоурил (творческое видеодосье.— “Ъ”), он был продублирован по-английски. Как вы думаете, может ли российский актер быть успешен за границей? С приходом онлайн-платформ что-то меняется?
— Думаю, что сейчас возможностей гораздо больше. Вообще шоурил довольно старый — я его делала лет шесть назад, когда два-три года подряд ездила в Лос-Анжелес. Тогда, действительно, у меня была волна, я думала, что надо поехать и попробовать там встать на учет в каком-то агентстве. И встала, и меня сразу же кто-то приметил, стали присылать пробы. Я очень много отправляла самопроб в Америку. Часто не утверждали. Пару раз говорили, что да, у вас съемки через месяц. Я отвечала: «Ой, через месяц я не могу, у меня уже репертуар, потом гастроли…» Они этого не понимают, это все равно, что сказать: «У меня елки». Если ты хочешь сниматься, ты должен быть абсолютно свободен и сидеть там столько, сколько нужно. Для российских артистов, работающих в репертуарных театрах, это совершенно невозможно.
Я немножко побилась в эту сторону и перестала. Честно говоря, не очень расстроившись, потому что объективно понимала, что не могу выделить столько времени. Да и ни одного проекта, настолько стоящего, чтобы все бросить, мне ни разу не приходило. Обычно это какие-то шпионки или плохие русские девочки. Любопытно, но не роль, в которую можно ухнуть с головой и забыться на несколько месяцев. Поэтому как-то все сошло на нет.
Сейчас, с появлением платформ, очень много наших артистов снимается на Западе, эта система стала гораздо проще. Снимаются и на «Нетфликсе», и еще где-то — в частности, Даня Козловский участвовал в иностранном сериале, уверена, что у него много разных предложений. Сейчас это стало проще и доступней. Но пока это не предмет моих мыслей.
— Что вы сейчас репетируете, в чем снимаетесь?
— Сейчас мы репетируем «Чайку» в Малом драматическом театре со Львом Абрамовичем Додиным. Когда премьера, не могу сказать. Наверное, уже в следующем сезоне. В этом году у меня пока только одни съемки в кино: Первый канал будет делать второй сезон «Великой». Первый сезон снимали лет восемь назад, в главной роли была Юля Снигирь. Сейчас концепция такая, что делают полностью другой каст, меняют всех героев. Это другой фильм, с другими артистами и уже другая часть жизни Екатерины Алексеевны.
Больше пока не знаю. Вполне достаточно двух таких серьезных ролей и произведений на этот год. Более чем достаточно.
— А в принципе какие работы в театре и кино вам дались, скажем так, непросто?
— Из последних это, конечно, «Братья Карамазовы»: четыре с половиной года радости, отчаяния, мук, восторга, душераздирания до сих пор аукаются, честное слово. В кино было много разных сложных ролей. Но, наверное, если говорить о моральной сложности — а трудные роли сильно выхолащивают,— наверное, это все-таки «Анна Каренина». Я помню, после съемок у меня было ощущение, будто высушили душу. Пустыня. Ничего не осталось: ни радостей, ни впечатлений, ни слез, ни ресурсов для проявления эмоций или эмпатии — ничего. Очень много сил и внутренней энергии забрали эти съемки.
— И вы тогда год после ленты не снимались, да?
— Да, долгий перерыв был.
— Но при этом у вас очень счастливая театральная карьера, вы переиграли практически во всех знаковых постановках. Осталась роль мечты?
— Сейчас — нет. Я всегда за то, чтобы самые интересные вещи приходили спонтанно. У меня всегда так и происходило. Я давно мечтала сыграть Анну Каренину, но никогда не думала, что это сможет воплотиться в жизнь. Раз — и случилось, совершенно неожиданно. Узнала про пробы, хотела позвонить агенту и сказать: «Давай попробуем туда попасть»,— а меня уже зовут. Мне кажется, все самые главные вещи с нами происходят спонтанно.
«Не потому, что я Боярская, а потому, что самостоятельная единица»
— Как вы думаете, тяжелей ли стареть красивой женщине? Боитесь ли вы этого момента? Или, напротив, он только расширит ваш творческий диапазон?
— Я пока не знаю. Скажу так: я очень часто думаю об этом, потому что такой момент не то чтобы за горами. Конечно, это сложно. Сложно принять, что ты меняешься, притом что внутренне остаешься молодой, манкой, и в тебе еще невероятно много того же топлива, чтобы играть любовь, невероятные сумасшедшие чувства. Наверное, когда вдруг начинаешь замечать признаки старения, определенная ломка существует. Как это будет со мной, я не знаю. Думаю, будет определенный момент переживания, но, безусловно, потом надо выкрутить все в выгодную для себя позицию — опыта, мудрости, совершенно другого статуса, других возможностей. И в новом возрасте уже пожинать плоды, которые, конечно, есть в каждом периоде — и в юности, и в зрелости.
— Ваш муж регулярно вас фотографирует, очень часто без косметики. И по этим снимкам видно, что не только камера вас любит, но и сам фотограф. Вы работаете над отношениями или все само складывается?
— Конечно, работаем. Любые отношения — это труд. Труд и работа над собой, в первую очередь, не над другим человеком, не его нужно переделывать. Если любишь человека, пытаешься сделать так, чтобы ему с тобой было хорошо. А если есть какие-то сложности, нужно пробовать их решить. Это постоянная работа.
— Вы только что вернулись из отпуска. На то, чтобы подзаряжать батарейки, сейчас больше времени требуется или меньше?
— Честно говоря, не думала. Наверное, одинаково. Просто нужно себе это позволять. Я, к сожалению, прожженный трудоголик и иногда ставлю себе такие задачи, думая: «Да ладно, что я, не справлюсь, в первый раз, что ли?» А потом, когда обнаруживаю себя в конце забега, понимаю: «Господи, где была моя голова, когда я на все это соглашалась?!» Надо быть умнее, мудрее, как-то взрослеть в этом плане, понимать, что стоит давать себе отдыхать. Потому что это не только физические силы. Надо напитываться впечатлениями, встречами: они настолько насыщают, что потом есть откуда черпать вдохновение, энергию. Будет о чем говорить, будет чем делиться. А когда ты все время только отдаешь, отдаешь, отдаешь, а ничего взамен не берешь, тогда и не из чего черпать, собственно.
— Трудоголизм — фамильная черта?
— У меня все такие, до одного, это фамильное. К счастью, мы все занимаемся любимой работой. Для нас, безусловно, очень важна семья, мы тратим на нее много времени — у нас культ семьи,— но работе отдаемся не меньше и с не меньшим удовольствием.
— Сложно жить, когда вокруг одни актеры? На работе, друзья, семья — актеры. Вам никогда не хотелось, чтобы мама была учительница, а папа — инженер?
— Нет, не хотелось. Я вспоминаю юношеские ощущения — мне очень хотелось, чтобы все понимали: я сама по себе, я не дочка, я актриса не потому, что у меня родители артисты. Меня взяли не потому, что я Боярская, а потому, что самостоятельная единица. Тогда мне хотелось, чтобы не было всего этого шлейфа биографии.
А сейчас понимаю, как это важно и здорово — то, что я двенадцатая актриса в семье. Что у нас целый клан, и все петербуржцы, что я связана совершенно изумительной нитью с родственниками. Это целая история театрального Петербурга, и я — продолжение этой истории. Сейчас для меня это большая ценность, честь и ответственность.
— Лиза Боярская — как луна: мы вряд ли когда увидим обратную сторону. Вас можно вывести из себя? Вы можете кричать, бить посуду?
— Могу, конечно, но это действительно та сторона, которую никто никогда не увидит. В кино или в театре — сколько угодно: это, возможно, те демоны, которых мы выпускаем, когда не часто позволяем себе подобные проявления в жизни. Той, которой меня знает семья, друзья, меня вряд ли можно увидеть со стороны. Не могу сказать, что эти стороны сильно отличаются — я все равно уравновешенный, спокойный, доброжелательный человек, невероятных открытий никто не сделает. Я думаю, это неплохо: есть определенная часть жизни, которую не хочется ни перед кем открывать. Хочется сохранять некую неприкосновенность своих чувств.