фестиваль театр
На фестивале "Театральная Нитра" в Словакии (Ъ писал о нем 30 сентября) показали два неординарных чеховских спектакля: румынские "Три сестры" в постановке Раду Африма и венгерскую "Чайку" в постановке Арпада Шиллинга. РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО удивили не только сами спектакли, но и диапазон мнений о них европейских театральных критиков.
Пока в России со всех сторон слышен античеховский ропот театральных критиков — нет у них больше сил слушать и смотреть интерпретации произведений главного русского драматурга,— в Восточной (и, как теперь принято прибавлять, Центральной) Европе Чехова ставят с неутомимым энтузиазмом, а смотрят — без раздражения и с искренним интересом. Театральный фестиваль в словацкой Нитре, по традиции собирающий лучшие спектакли именно из этих регионов, без пьес Антона Павловича не обходится уже который год. Кстати, в Словакии и Чехии его обычно так и величают в афишах и программках, по имени-отчеству: Anton Pavlovic Cehov. Это вовсе не значит, что в Нитру привозят "уважительные" или робкие версии чеховских пьес. Напротив, интерпретации самые радикальные. Разумеется, радикализм бывает самого разного рода. Это наглядно подтвердили два соседствовавших в программе фестиваля спектакля: румынские "Три сестры" и венгерская "Чайка" (рассказ о второй — в одном из следующих номеров Ъ).
Описывать спектакль драматического театра из города Сфынту-Георге — одно удовольствие. Так и видишь удивленные лица читателей, которые сейчас прочитают, что доктор Чебутыкин при каждом удобном случае хватает старую няньку Анфису, приподнимает ее, расставляет ей ноги и совершает судорожные толчки. А она, в свою очередь, время от времени наклоняется к самовару и гулко зовет Ферапонта: видимо, по версии режиссера Раду Африма, старик (или его дух) живет внутри металлической емкости и поэтому живьем на сцене не появляется вовсе. Другие емкости — стеклянные банки — в беспорядке расставлены по сцене, и из них смотрят на зрителя старые фотографии. Это, должно быть, идеальные чеховские персонажи, пережившие по пути в Сфынту-Георге разительные перемены.
Режиссер понапридумывал столько, что его решения разбегаются по спектаклю, как тараканы по полу. Ольга одета в военный камуфляж, на Ирине — белая майка с надписью "Я люблю Москву" с красным сердечком вместо глагола. У молодых красивых офицеров под шинелью ничего, кроме плавок. Ясно, что молодых женщин влечет не столько Москва, сколько свежие тела. Андрей ездит на закорках у Вершинина. Наташа писает в самовар (видимо, на голову Ферапонту) и сует туда своего маленького спеленутого зародыша. Бедный Чебутыкин, похожий на полевого санитара, вскрывает сам себе скальпелем брюшную полость. В третьем чеховском акте (спектакль идет два часа без антрактов) на авансцене горит оркестровая труба и все герои беспорядочно носятся из кулисы в кулису, а вместо произнесения знаменитых финальных монологов сестры просто устраивают ведьминскую пляску (главным музыкальным мотивом "Трех сестер" избран знаменитый вальс Георгия Свиридова к пушкинской "Метели"), предварительно натянув на головы маски противогазов.
Предположить, что Раду Африм не знает о том, что фрейдистских трактовок Чехова в недавней театральной истории было предостаточно, трудно: у 35-летнего постановщика репутация весьма продвинутого режиссера. Хотя надо признать, что он идет дальше своих предшественников. На одно из "изобретений" румынскому выдумщику, кажется, можно выдать патент: на сцене появляется жена Вершинина — безумная особа в пеньюаре и с петлей на шее. Она покушалась на самоубийство, но веревка оборвалась, и теперь дама преследует мужа, как кошмар. Не менее радикально режиссер обходится со вторым актом пьесы: действие происходит в спальне, вокруг постели, на которой лежат Наташа и Андрей в одинаковых голубых дамских ночнушках. А прочие чеховские персонажи так или иначе норовят прилечь на ложе сомнительных супругов, но групповуха как-то не складывается, то есть второй акт трактуется режиссером как настырное вмешательство родственников и гостей в интимную жизнь молодой пары, пикантные особенности которой, безусловно, являются личным делом Наташи и Андрея.
Вряд ли только политкорректностью объясняется тот энтузиазм, с которым спектакль господина Африма был принят в Нитре критиками из старой Европы. И не одним лишь драйвом и действительно впечатляющей витальностью румынский театр покорил искушенных профессиональных зрителей. На все попытки вашего обозревателя спокойно обсудить взаимосвязи предъявленного театрального текста с пьесой коллеги только руками махали: вы, русские, не можете оценить такой смелости, потому что стоите на страже чеховского канона. А это вот, не прибавляли, но, видимо, подразумевали собеседники, свободолюбивые румыны, сбросившие оковы традиции вместе с идеологическим гнетом коммунистического режима.
Кстати, что считать каноном? Если бедного и затюканного всеми Станиславского с его Художественным театром, то кто из живущих сегодня вообще может всерьез к этому образцу апеллировать? Кто его видел? Дело, естественно, не в этом. И даже не в том, что Антон Павлович вообще больше других классиков подходит для глумливых интерпретаций. А в том, что Чехов, поставленный без очевидных вольностей и провокаций, в сознании староевропейцев неким причудливым образом смыкается с представлениями о недавней подцензурности восточноевропейского театра. И любое, даже самое стихийное, лишенное логики и художественной цельности "возражение" Чехову по ошибке принимается едва ли не за гражданское свободолюбие. А эту песню, как известно, не задушишь и не убьешь.