В последние годы музеи во всем мире активно развивают инклюзивные программы, позволяющие делать их пространство открытым и интересным для самых разных людей. Куратор программы «Доступный музей» ГМИИ имени Пушкина Евгения Киселева рассказала спецкору “Ъ” Ольге Алленовой, почему в музейной среде стала очень популярной концепция универсального дизайна и чем доступная среда отличается от инклюзии.
Евгения Киселева
Фото: Глеб Анфилов, pushkinmuseum.art
Евгения Киселева
Фото: Глеб Анфилов, pushkinmuseum.art
«В музее нельзя ничего трогать, поэтому наши тактильные программы для незрячих очень нравятся обычным детям»
— Вы пять лет развиваете в Пушкинском музее программы доступности и инклюзии. Я знаю, что сейчас в Пушкинский приходят глухие и незрячие посетители, люди с аутизмом, с синдромом Дауна, для них проводят экскурсии, их включают в пространство музея. Можно ли сказать, что инклюзия уже построена?
— К сожалению, абсолютную инклюзию построить невозможно — это утопическая задача. Инклюзия — это процесс, а не результат. Это социальная технология для поддержки тех людей, которые испытывают сложности с доступом и интеграцией в общество и культуру. Когда я пришла работать в Пушкинский, с детьми с аутизмом работал в музее только один человек — Мария Григорьевна Дрезнина, все остальные сотрудники боялись приближаться к этим группам, потому что часто дети на тебя не смотрят и даже не всегда понятно, слушают они тебя или нет и почему вдруг начинается нежелательное поведение… Очень часто страхи связаны с отсутствием опыта общения и информации. Сейчас в Пушкинском есть комитет по доступности, в который входят эксперты с инвалидностью, а регулярные тренинги для смотрителей и администраторов проводят в том числе незрячие и слабовидящие люди. Частью нашей команды являются глухие экскурсоводы объединения «Жест в музее», а маршруты для людей с аутизмом мы обсуждаем с людьми с РАС (расстройством аутистического спектра.— “Ъ”) и представителями родительских ассоциаций. Благодаря этому взаимодействию мы поняли, что нужно заниматься сенсорной безопасностью, например готовить людей к тому, что в зале яркий цвет стен, блики или перепады свет—темнота. Если человек со сниженным порогом сенсорной чувствительности подготовлен к тому, что ему придется постоять в очереди, он эту очередь перенесет лучше, чем если бы он просто шел смотреть на картины и вдруг столкнулся с этой очередью. Коллектив музея уже привык к тому, что какой-то посетитель может внезапно лечь на пол и отказаться уходить. Это вызывает не панику, а спокойную и деликатную реакцию. Можно сказать, что мы уже к этому привыкли.
Первые годы мы думали о том, как сделать музей доступным для специальных групп — для детей и взрослых с аутизмом, для незрячих и слабовидящих, для глухих и слабослышащих, но для каждой группы по отдельности. А потом пришло понимание, что создание специальных зон — это вид сегрегации: отдельное пространство, где есть тактильные картины и таблички с Брайлем для незрячих. менее ценно, чем пребывание в общем потоке посетителей, когда тактильные экспонаты доступны на общей экспозиции. И, значит, мы как музей должны быть более гибкими, принимая людей с инвалидностью, давать им свободу выбора, куда пойти и что посмотреть, а не отводить им «удобное время и удобный зал».
Современный музей должен стремиться к универсальности и доступности для всех, а сотрудники — уметь взаимодействовать с самыми разными людьми. Вот тогда музей будет инклюзивным.
Недавно у нас прошел инклюзивный фестиваль, в котором участвовали галерея Уффици, Пинакотека Брера, Венский музей истории искусств, Музеи Берлина, а также наши коллеги из Владикавказа, Томска, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, Екатеринбурга и Казани. Мы назвали этот фестиваль «Карта уязвимости», предложив рассмотреть особенности не как стигму, а как отличие. Одной из тем фестиваля был как раз универсальный дизайн. Про него многие сейчас говорят, но мало у кого получается его реализовать: обычно разговоры на эту тему заканчиваются шрифтом Брайля и пандусами. А универсальный дизайн — это конструирование среды, учитывающей разнообразие тел, физических и интеллектуальных потребностей. Это такое пространство, где удобно всем и где эта универсальность заложена изначально. Инклюзия — это ведь не только создание условий для людей с инвалидностью, это создание среды без исключенных.
Универсальный дизайн делает музей удобным и пожилым, и детям, и левшам, и правшам, людям высокого и маленького роста, людям на колясках и мамам с маленькими детьми. Если говорить о пространстве, то это скошенный бордюр и лестница, где есть и ступеньки, и съезды, это разный уровень столиков, прилавков и раковин, который удобен для колясочников, детей и одновременно взрослых. Концепция универсального дизайна появилась в США после Второй мировой войны, когда в городах с большими госпиталями появилось много ветеранов. Для них придумали скошенные бордюры, и они оказались удобны всему городу, потому что велосипедисты, люди с чемоданами, мамы с маленькими детьми в колясках — все они могли пользоваться городской средой без барьеров.
В 1950-е годы идея универсального дизайна распространилась и в Европе. В 1970–1980 годы появилась концепция социального дизайна, ориентированного на разные слои населения, у которых разный доход, разные привычки и предпочтения. Сегодня универсальный дизайн делает пространство удобным для всех.
— Когда в обществе возникают дискуссии о необходимости установить повсюду пандусы, многие люди возражают, что в исторических зданиях это невозможно. А в Пушкинском вы как это решаете?
— Универсальный дизайн — это огромный вызов для российских музеев, большинство из которых находятся в зданиях, являющихся памятниками архитектуры. Современные музеи, спроектированные и построенные прекрасными архитекторами, уже имеют готовые решения в виде удобных пространств, а нам приходится больше думать и придумывать.
Сейчас Пушкинский музей находится в недоступном для многих людей здании, и мы все еще используем ступенеходы, чтобы поднимать людей на колясках. У нас скоро начнется реконструкция, которая позволит эти проблемы решить. Мы показываем планы нашим экспертам с инвалидностью и советуемся с ними, как решить ту или иную проблему. Также мы работаем над созданием в России сообщества профессионалов, которые думают об универсальном дизайне пространств и услуг, о том, что музей должен быть удобным для всех, а выставки — не проводиться искусствоведами для искусствоведов, а ориентироваться на людей с разными запросами.
— Значит, после реконструкции Пушкинский станет доступным музеем?
— Главное здание через два года уходит на реконструкцию, и эта реконструкция продлится около шести-семи лет. В результате у нас появятся два подземных этажа и лифты. Наш музей станет более доступным. При этом весь объем старого здания, конечно же, сохранится, новые пространства будут включать расширенные зоны гардероба, кафе и отдыха.
— Правильно ли я понимаю, что универсальный дизайн позволяет делать такие программы, которые одновременно подходят, например, и для людей с ментальной инвалидностью, и для обычных людей?
— Мы в Пушкинском не любим эту формулировку — «ментальная инвалидность» — и вообще избегаем создания новых категорий. Мы говорим, что у нас облегченная экскурсия (не очень длинная по времени, простая по конструкции, без причастных и деепричастных оборотов), а облегченная экскурсия может быть интересна самым разным людям: человеку с нарушениями слуха, человеку, который просто устал, ребенку, подростку с СДВГ.
То есть мы не говорим «экскурсия для людей с ментальными особенностями», мы обозначаем ее по инструменту, который применяем: тифлокомментирование, упрощение текста и так далее.
У нас есть проект «Пушкинский для всех», все мероприятия, которые анонсируются в одноименной группе в Facebook, бесплатные. Там проводят онлайн-экскурсии, к ним можно подключиться в форме обратной связи, чтобы задавать вопросы экскурсоводу. Мы этот проект начали весной 2020 года, в разгар пандемии. И они до сих пор идут по вторникам и четвергам. По вторникам проводятся облегченные экскурсии для подростков и детей с РАС, но туда приходят не только люди с аутизмом — аудитория очень большая, потому что эти экскурсии воспринимаются проще, они не настолько насыщенные, как обычные, и людям, не подготовленным к большому объему информации, удобно их посещать.
А по четвергам наши онлайн-экскурсии в Zoom проходят с тифлокомментированием — это технология описания произведения искусства для незрячих. Экскурсовод подробно описывает, что изображено на картине, какие там фигуры, цвета, действия — и туда тоже приходят не только незрячие люди, а самые разные. Такой формат нравится детям и подросткам. Я сама, когда посещаю театры за рубежом или смотрю фильмы на английском языке, иногда пользуюсь услугой тифлокомментирования или аудиодескрипции, потому что в некоторых случаях не понятно, что происходит на сцене, а тифлокомментарий помогает разобраться.
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
В музее у нас нельзя ничего трогать, поэтому наши тактильные программы для незрячих очень нравятся обычным детям. Дети обожают тактильные макеты — это другой тип восприятия информации: не через зрение, а через прикосновение.
Как только мы начинаем менять музей для людей с инвалидностью, мы делаем музейное пространство более гибким, и остальным посетителям тоже становится в нем комфортнее, потому что у каждого из нас есть какие-то особые потребности.
«Инклюзия шире, чем создание доступной среды»
— Вы сказали, что инклюзия не сводится к созданию условий для людей с инвалидностью. Значит ли это, что, говоря об инклюзивном пространстве музея, вы имеете в виду не только пандусы, низкие рукомойники и кассы, но и что-то еще?
— Конечно, инклюзия шире, чем создание доступной среды. В 2019 году немецкий художник Ян Форман провел в Пушкинском перформанс «Реституция знаков». Участниками перформанса стали русские дети с синдромом Дауна: они придумывали дорожные знаки в том виде, в каком сами их себе представляют. Ян считает, что дорожные знаки — это высшее проявление власти (кто решает, какими знаками мы обозначаем какие тела или предметы? Это решают представители власти). И человек с инвалидностью обозначается на этих знаках так, как его представляют себе власти, и никто не спрашивал самих людей с инвалидностью, какие обозначения они хотели бы видеть. Ян пригласил подростков с синдромом Дауна, чтобы они создали в музее альтернативные знаки. Что он сделал в этот момент? Он включил подростков с синдромом Дауна в пространство музея, поделился с ними своей привилегией и правом быть услышанным в нем. И такие практики можно применять в отношении самых разных групп. Например, подростков, которым неинтересно слушать академические лекции, но которые, наверное, с удовольствием поговорили бы о том, как дети их возраста в разные эпохи бунтовали против взрослых. Или небинарных людей, которым было бы интересно узнать, как в разные времена люди воспринимали свою телесность.
У нас на одном фестивале выступала Мариана Домингос Тембе, танцовщица из Мозамбика, у которой нет ног. Она в подростковом возрасте поняла, что ее тело — это не только ее проблема, но и преимущество: оно особенное, и она создает хореографию сама, принимая во внимание специфику своего тела. То есть в ее случае инклюзия состоялась: она не сидит дома в инвалидном кресле, а включена в культурную жизнь общества, в искусство.
— Итак, построить пандусы и лифты, повесить таблички с Брайлем недостаточно, чтобы стать инклюзивным музеем. Похоже, инклюзию и доступность часто путают. В школах строят пандусы, а специальных педагогов, владеющих методиками работы с особыми детьми, нет. В музеях есть лифты, но многие люди туда не ходят.
— Доступность и инклюзия — это не одно и то же. Доступность — это устранение физических барьеров на пути людей к искусству. Человек на коляске не может въехать в музей, если там нет пандуса. Глухой молодой человек сегодня, скорее всего, не будет знать литературный жестовый язык, потому что телеканалы больше не переводят контент, как это было раньше. Но он будет знать русский жестовый язык (РЖЯ), а это другая лингвистическая система. Представьте себе, что вы в детстве учили французский язык, прошло 30 лет — и вдруг вам дают текст на этом языке. Скорее всего, он вызовет затруднения, вам придется приложить много усилий, чтобы понять хоть что-то. Мы не хотим, чтобы наши посетители испытывали напряжение, поэтому проводим часть экскурсий для глухих на РЖЯ — это значит, мы устраняем барьер, делаем музей доступным для этих людей.
Для кого-то барьер — отсутствие пандуса, для кого-то — непонятный текст. Если человек имеет интеллектуальные особенности, текст экскурсии для него должен быть адаптированным, сформулированным иначе, чем для посетителя, имеющего диплом искусствоведа.
А инклюзия — это создание повода прийти в музей. Ведь иногда, когда есть и возможность, и доступ, просто не хочется. Инклюзивные программы создают новый контент, интересный для людей с разным уровнем образования и опыта. Инклюзивные проекты затрагивают тех, кто никак не связан с высоким искусством и в музеи не ходит. Музей Атенеум в Финляндии сделал проект про цыган для того, чтобы в музей пришло цыганское комьюнити, а оно в Финляндии большое — и они пришли, потому что почувствовали: музей ждет именно их, этот проект создан для них.
В музеях по всему миру делаются специальные проекты для определенных аудиторий. Например, есть экскурсионные программы для людей с инвалидностью, для пожилых, для сообщества LGBTQ, мигрантов и этнических меньшинств.
Как только человек чувствует себя включенным в контент музея, начинается инклюзия. И даже если нет пандуса и человека поднимают на ступенеходе или заносят на руках, но ему в музее интересно и хорошо — это инклюзия.
Если резюмировать, то инклюзия — про создание повода для похода в музей, а доступность — про физическую возможность входа и восприятия. Мы стараемся делать и то, и другое. Пока еще все не развито так, как мы бы хотели, но мы стараемся.
«Инклюзия — это развитие»
— Как воздействовать на остальных посетителей музея, чтобы они доброжелательно относились к человеку с особыми потребностями? Ведь их отношение тоже влияет на то, будет ли музей инклюзивным.
— Несомненно. Но мне кажется, наши посетители сегодня и пять лет назад — это разные аудитории по настроению, мироощущению. Может быть, это идеалистический взгляд, но, по-моему, общество уже иначе относится к людям с инвалидностью. В самом начале нашей инклюзивной деятельности мы встречались с негативным отношением завсегдатаев музея к тактильным макетам и программам доступности. Мы слышали такие вопросы: «Зачем слепым живопись?», «Зачем вы делаете тактильные макеты?».
— И еще распространенный вопрос: картина, выставленная в музее,— это произведение искусства, а тактильный макет — просто поделка и приближает ли макет незрячего человека к настоящему искусству?
— Мы все по-разному воспринимаем искусство. Десять людей, имеющих зрение, будут по-разному воспринимать одно и то же произведение искусства в силу имеющегося или отсутствующего образования, насмотренности. Среди незрячих людей тоже все разные. Не надо забывать и о том, что среди незрячих около 10% слепорожденных, остальные люди ослепли в течение жизни, многие любили живопись, ходили в музеи, могут вспоминать какие-то произведения искусства. Одна из главных задач — оставаться на связи с тем, что ты уже любишь. У нас во время моих инклюзивных экскурсий было два интересных случая. Незрячая женщина вспомнила выставку Пикассо, на которой она была в детстве — тогда она могла видеть, и теперь, прикасаясь руками к макету, она как бы вернулась в детство. И потом на выставке Гейнсборо, где мы ощупывали макеты с изображением костюмов мужчин и женщин и говорили о том, как выглядели люди в старину, один незрячий посетитель вспомнил, как в детстве видел у мамы альбомы английской живописи: он запомнил, что на этих картинах его поразили парики, чулки, корсеты — для него это было очень важное воспоминание.
Слепорожденных людей довольно мало. И я, конечно, не знаю, насколько мы можем передать ощущение о произведении искусства, которое человек никогда не видел, через макет — это дискуссионная тема, но с позиции социальной инклюзии мы не можем людей изолировать от этой информации, не можем заранее решать, что она им не нужна. В 1960-е годы в СССР проходил «загорский эксперимент»: профессор Эвальд Ильенков и еще несколько его коллег работали со слепоглухими людьми, а потом двое из этих слепоглухих людей, окончив МГУ, стали кандидатами наук. Этот эксперимент позволяет нам говорить, что в изоляции людей с инвалидностью больше виновато общество, чем их физические ограничения.
Общество изолирует незрячих от огромного пласта культуры, потому что люди боятся сказать слово «красный» или «синий» — а вдруг слепые не поймут? А вы скажите — вдруг они поймут!
Мы, зрячие люди, вообще по-разному воспринимаем синий и красный, многие не могут отличать оттенки, но это не значит, что им не нужно смотреть живопись. Долгое время считали, что с людьми, которые не слышат, не надо говорить о музыке. Но появилась шотландская перкуссионистка Эвелин Гленни: она не слышит, но при этом она много работала с Бьорк, написала с ней в соавторстве дебютный альбом — ее композиция «My Spine» использует образ церебрального восприятия ритма. Человек, который не слышит, стал музыкантом и предлагает нам свой взгляд на мир, и это прекрасно. Поэтому мы в музее считаем, что не должны ограничивать людей в информации и образах, избегать слов, обозначающих цвета или звуки. Мы хотим, чтобы все наши посетители находились в общей парадигме культурного пространства и получали информацию без ограничений. Потому что избегание какой-то темы исключает человека из общего культурного контекста.
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
Сейчас для нас гораздо актуальнее, чем отношение посетителей к другим посетителям с инвалидностью, становятся другие вопросы. Мы хотим, чтобы сервисы музея были интуитивно понятны и для родителей, и для людей с инвалидностью и чтобы каждый человек мог сам записаться на экскурсию. Чем отличается доступный музей сейчас от музея 20-летней давности? Тогда нужно было личное письмо директора общества инвалидов директору музея, чтобы в музей пришла группа людей с инвалидностью. Эта ситуация часто повторяется и сегодня: за людей с инвалидностью часто решают фонды, тьюторы, им говорят: «Сегодня ты поедешь в музей, в зоопарк, в театр», не спрашивая, чего они сами хотят. Нам очень хочется, чтобы наши посетители научились сами выбирать, чего они хотят, какая тема им интереснее.
Еще один важный вопрос — принципы отбора произведений искусства для экскурсий. В Пушкинском огромная коллекция: и произведения искусства Древнего мира, и живопись старых мастеров, и скульптура, и искусство эпохи модернизма, и мы каждый раз должны решать, что именно из коллекции мы выберем, чтобы адаптировать для тактильного занятия или экскурсии на РЖЯ. Ведь каждый предмет в коллекции заслуживает того, чтобы быть представленным людям в форматах тифлокомментирования, в упрощенных текстах, в переводах на жестовый язык. Когда мы сами выбираем произведение для адаптированной программы, мы проявляем авторитаризм. Когда мы это поняли, стали искать обратную связь, спрашивать у людей, что им было бы интересно посмотреть. Хорошо бы решать такие вопросы при помощи всевозможных комитетов, ассоциаций, в которых участвуют люди с инвалидностью. При помощи родительских сообществ — они вообще двигатели прогресса.
Инклюзия — это подвижная категория, общество постоянно пересматривает отношение к исключенным группам. Мы часто общаемся с нашими очень продвинутыми коллегами из разных стран, где уже более полувека идет работа над доступностью в целом и доступностью музеев в частности, и чем больше они занимаются инклюзией, тем больше видят проблем вокруг. Потому что инклюзия — это развитие.
«Предлагаем строителям и членам их семей посетить музей»
— Я знаю, что Пушкинский музей делает программы для мигрантов. Это тоже инклюзия?
— Даже людям, приехавшим из соседних городов, бывает сложно встроиться в жизнь нового окружения. Что уж говорить о людях, которые приехали из других стран или республик, из горячих точек. Мы решили начать работу с трудовыми мигрантами с максимально близкого расстояния. Пушкинский музей сейчас переживает большую стройку: мы находимся в центре строительства музейного квартала, который займет большую часть территории от метро «Боровицкая» до Гоголевского бульвара. Несколько объектов уже закрыты на реконструкцию — в частности, мы строим депозитарно-реставрационный центр, реконструируется Галерея старых мастеров (усадьба Вяземских-Долгоруковых), а также усадьба Голицыных, где будет галерея импрессионистов и постимпрессионистов. И очень много людей участвуют в этой стройке. Мы давно думали о том, как включить их в пространство музея, у нас были лекции, которые рассказывали про миграцию произведений искусства из разных стран, из разных коллекций. А сейчас у нас есть уже профессиональный проект — «День строителя». Мы связываемся с прорабами, предлагаем строителям и членам их семей посетить музей, собираем группы. Они могут прийти в музей бесплатно. Наша задача — сделать так, чтобы это была не очередная стройка в их жизни, после которой они уедут и ничего не вспомнят, а чтобы они увидели себя частью музея, чтобы через много лет сказали: «Я строил это здание Пушкинского музея».
— Много семей приходит в музей по этой программе?
— Мы только начали этот проект, он пока еще работает в пробном режиме. Набираем группы по 12–15 человек.
— А как вы их включаете именно в культурное пространство? Ведь мало просто привести человека в музей, надо его еще заинтересовать.
— Например, мы рассказываем им про строительство объектов культуры в разные периоды истории и как это строительство отражало цивилизационные процессы. У нас в главном здании есть и Египетский зал, и Шумерский, и Греческий дворик — нам есть что показать.
— У вас есть перевод на другие языки на этих экскурсиях?
— Пока большинство участников этой программы — граждане Беларуси, Молдовы, Украины, и пока мы не получали запрос на перевод, но, если он возникнет, обязательно переведем
— Как часто проходит этот «День строителя»?
— Пока один раз в месяц. Мы проводим такие мероприятия не слишком часто, это долгий проект. Многие мои коллеги из разных стран говорят, что недостаточно подготовить программу и пригласить людей — можно все сделать, а люди не придут. Если у людей нет социальной привычки ходить в музей, то одной-двумя экскурсиями это не изменишь — нужно делать это долго, системно, чтобы они привыкли. Поэтому мы сейчас находимся в поиске оптимального ритма: набирается группа — проводим экскурсию. Если запрос будет шире, будем увеличивать количество групп и экскурсий.
— А подростки — это тоже целевая аудитория для инклюзивных программ? Ведь многие дети считают музей скучным, им интереснее в TikTok.
— В нашем музее есть программа для молодежи — «Пушкинский.Youth»: она позволяет подросткам максимально плотно взаимодействовать с музеем, проводить в нем дни самоуправления. Много лет работают детские кружки при музее. В рамках проекта «Доступный музей» мы привозим в Пушкинский воспитанников детских домов и интернатов из Москвы и Подмосковья вместе с компанией «Ланит», которая давно помогает нам в этом. И этот проект «Доступный музей» предлагает разные программы для детей и подростков из детских домов. Например, для подростков, которые не интересуются музеем, мы проводим две обзорные экскурсии — Древний мир, а также импрессионизм и постимпрессионизм, и они уже имеют представление о коллекции музея. А те дети, которым нравится музей, нравится рисовать, получают бесплатный абонемент и приезжают к нам в течение года к одному преподавателю: они тут и рисуют, и общаются, и смотрят наши коллекции.
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
Фото: pushkinmuseum.art
— Какие другие исключенные группы вы бы хотели привлечь в музей?
— Я давно думаю о том, как работать с людьми, которые физически не могут приехать в музей, находятся в других городах. Может быть, сейчас это звучит утопично, но, возможно, художественные партиципаторные проекты могли бы сработать для подростков, находящихся в колониях. У нас, к сожалению, разрыв между обычными людьми и людьми, подвергшимися изоляции пенитенциарной системы, огромен. И если человек с этим сталкивается в ранние годы, у него почти нет шанса выбраться. Наши коллеги, кураторы образовательной программы Уральской биеннале современного искусства, сделали экспериментальный проект в женской колонии Екатеринбурга. Они считают свой проект неудачным, потому что это слишком сложная и больная тема. Мне кажется, очень важно об этом говорить.
Важно не забывать, что инклюзия — это не только проблема инвалидности, это проблемы разных людей, не имеющих поддержки общества.
Нам всем сейчас надо думать о том, как находить общий язык с разными людьми, и современный музей как институция, мне кажется, очень сильно в этом помогает, предлагая прототип идеального мира, где нет исключенных.