10 ноября в Санкт-Петербургской филармонии прозвучит «Мария Каллас. Триумф и трагедия», в главных ролях были заявлены солистка Мариинского театра Елена Стихина и артист Александр Домогаров. Сценическая судьба спектакля складывается крайне непросто: сперва его перенесли из-за локдауна, а за пару дней до премьеры заменили одного из исполнителей — Александр заболел ковидом. Однако «Мария Каллас» все равно состоится, как состоялся и наш разговор с Александром Домогаровым за несколько дней до теста.
Фото: Александр Казаков, Коммерсантъ
Фото: Александр Казаков, Коммерсантъ
— Каким образом появился этот спектакль? Чья была идея?
— Это была идея режиссера Нины Чусовой, с которой мы выпустили спектакль «Ричард III» в Театре Моссовета. Последние два месяца я был в Санкт-Петербурге, она предложила: «Раз ты в Питере, давай попробуем?» Я ответил: «Давай. С удовольствием».
— Что вы, если не секрет, делали здесь два месяца?
— Снимался в проекте. Окончательного названия у него еще нет, пока он называется «Дочь». Это сериал, но я не люблю заранее говорить о том, что делаю.
— Возвращаясь к спектаклю «Мария Каллас. Триумф и трагедия»: насколько важным было, чтобы персонажи умели и слышать музыку, и петь?
— В спектакле всего четыре героя: сама Мария Каллас в видео- и фотодокументах, живой оркестр в 50 с лишним человек, актриса — оперная певица София и драматический артист, который берет на себя роль комментатора и рассказчика. По крайней мере два персонажа, не считая Марии Каллас, должны понимать музыку, а третий — желательно, чтобы понимал, о чем разговор. (Вместо Александра роль Звукорежиссера будет исполнять актер Сергей Сафронов.— “Ъ”.)
— Спектакль выходит в очень непростые времена. Насколько это повлияло на продажи билетов?
— Я не продюсер, простите, и не компетентен отвечать на этот вопрос. Не знаю, как продаются билеты, просто знаю, что спектакль, который был назначен на второе ноября, перенесен на десятое. В проекте занято на деле огромное количество людей. Только оркестр — больше 50 человек, это уже 50 семей. Где-то под 60 человек на сцене — конечно, это большой проект, это серьезно. В основном по музыкальной части, не по драматургической составляющей: оперная певица исполняет живые арии, симфоническая музыка, серьезнейшие композиторы, серьезнейшие арии из серьезнейших опер мира.
— А вообще, по вам как по артисту сильно ударил ковид?
— Вы имеете в виду мои заработки?
— Скорее, планы.
— Эта история по всем ударила, по всему миру, не только мои, но и у всех планы полетели. Но народ привыкает. Уже прошло много времени после первого удара, эти удары теперь не так страшны. Другое дело, что иногда мы просто не ожидаем, что могут быть такие скоропалительные решения — закрыть что-то. Почему, например, театрам можно работать, а филармонии — нельзя? Непонятно.
— Есть какие-то плюсы в пандемии? Например, возможность побыть одному, о чем-то подумать?
— Как у всех: сначала это воспринялось как праздник, потому что мы слишком тяжело работали. Шли на выпуск спектакля, это было тяжело, физически тяжело. 30 марта мы его должны были сыграть, а 15-го нас закрыли. С одной стороны, это было жестоко, больно и обидно, потому что нас оборвали на выходе. А с другой, это было еще и ужасно, потому что не только оборвали, но еще и выгнали на улицу.
«Я не должен целовать сцену»
— Вам раньше доводилось выступать в столичной Консерватории. Испытываете какой-то пиетет перед местами такого масштаба?
— У меня, естественно, огромное уважение к сцене Московской консерватории, потому что там работали великие музыканты мира. И очень малое количество драматических артистов были допущены на эту сцену. Мне довелось, в этом плане мне повезло.
— Есть сцены, которые для вас стали знаковыми, кроме Театра Моссовета?
— Наверное, те, где прошла жизнь: Театр армии, Малый театр — моя alma mater. А так во многих театрах мира я был, и во многих театрах мира мы играли спектакли, но родная сцена — она и есть родная сцена. В последние 27 лет это была сцена Театра Моссовета.
— Новость о том, что вы покидаете театр, случилась как гром среди ясного неба.
— О причинах я все сказал и больше не комментирую это. (Причиной послужил не столько конфликт Домогарова с новым художественным руководителем Театра Моссовета Евгением Марчелли, сколько тот факт, что с его приходом, по словам Александра, стала очевидной «растренированность» труппы, «занятой только своими личными амбициями».— “Ъ”.)
— Вы, когда выходите на подмостки, испытываете мандраж?
— Если ты боишься сцены, зачем ты на нее идешь? Другое дело, если ты волнуешься и идешь не с холодным носом, возможно, вы это имеете в виду. Я не с холодным носом выхожу на сцену. Да, я не могу приехать на спектакль за полчаса до начала. Я должен приехать за три с половиной часа.
— И все это время настраиваться, входить в образ?
— Что значит «настраиваться»? Я не должен сидеть в гримерке, бегать на сцену, лежать на ней, молиться, не должен ее целовать, понимаете? Дело не в этом! Артист приходит в театр и начинает жить в театре. Потому что впереди у него Шекспир, «Ричард III», и это несколько своеобразный спектакль, своеобразная драматургия, своеобразный текст — три с половиной часа текста не в самом легком переводе Донского, пьеса сложная. Нельзя прийти на нее за полчаса как на любой спектакль и сказать: «А, я пошел играть». Нет, это другое отношение к театру. Я не могу приехать за 40 минут. Я должен приехать за три часа, пить кофе, ходить курить, но — в театре. В те-ат-ре! Театр накладывает обязательства, там воздух другой, запах другой, там люди разговаривают по-другому — не на улице, не в кафе, а в театре. И ты приходишь за три часа, настраиваешься — не настраиваешься, целуешь ты сцену — не целуешь, сидишь в зрительном зале специально для чего-то — не знаю, люди разные бывают. Но я прихожу в театр за три с половиной часа до спектакля.
— В спектакле «Дороги Высоцкого», достаточно давнем, вы исполняете песни Владимира Семеновича, и многие говорят, что делаете это едва ли не лучше, чем он.
— Глупые люди, видимо, неправильно перенесшие ковид, так говорят. Это нельзя делать лучше, чем человек, который родил эти песни. Можно приблизиться на йоту к пониманию того, о чем он пытался сказать. Добавить свою малую толику, малый процент к тому, что там заложено. Вытащить новые смыслы. Надеюсь, мне удается вытащить из песен Владимира Семеновича именно то, что задевает зрителя. За что мне, наверное, зритель говорит «спасибо», и я с этим согласен. Но говорить о том, что кто-то лучше, кто-то хуже…
— Но не было ли страшно подступаться к этому спектаклю? Высоцкий как был, так и остался камертоном, сравнивать начали бы непременно.
— Великая Камбурова тоже поет Высоцкого. Почему же никому не приходит в голову сравнивать ее с Владимиром Семеновичем? Они поют одни и те же песни. Если я пытаюсь кому-то подражать, то, наверное, меня можно сравнивать. Но я не хочу, не умею и не буду подражать. Если ты занимаешься чьим-то творчеством и достаешь из него хоть что-то, что тебя волнует, тогда — да, ответственность колоссальная. Колоссальная! У меня всегда на сцене стоит текст. Не потому, что я его не знаю. А потому, что мне стыдно его вдруг забыть.
— От волнения?
— Да, оттого что мне волнительно, мне страшно, простите.
«Не путайте одиночество с «хочу быть один»»
— Вы недавно пробовали сдать на права для езды на мотоцикле, верно?
— Да.
— И с первого раза не сдали.
— Уже сдал.
— Означает ли, что вам не хватает экстрима? Вы же занимались автомобильными гонками.
— Занимался, да, и разбился, все уже в интернете есть. Ездил и на машине, и на мотоцикле, ездил и буду ездить — при чем здесь экстрим? Это мотоцикл, любовь детства. Горные лыжи — тоже экстрим, и тоже катаюсь. Мне нравится мотоцикл, я люблю ездить, люблю ветер в лицо — покажите мне человека, который этого не любит? Но только с головой. У меня спортивная машина, которая может ездить и 300 км/час — я же не выжимаю на ней 300.
— Можно я отойду чуть в сторону и спрошу про ваших собак? У вас живут из раза в раз канне-корсо?
— Это уже четвертое поколение. Сейчас две собаки, в лучшие времена были три. Я не могу ответить на вопрос, почему именно канне-корсо. Задаю его себе — и не могу ответить. Другой породы никогда больше в этом доме не будет. Ни-ког-да! В семье будут только корсо.
— Собаки — как спасение от одиночества? Или вы не одиноки?
— Я, во-первых, не одинок — это раз. Не путайте одиночество с «хочу быть один», это разные вещи. Кто вам сказал, что Домогаров одинокий человек? Да, дома я иногда хочу быть один, но это не значит, что я одинокий человек, который живет на выселках с собаками. Я не хочу рассказывать, кто со мной живет, незачем этого всем знать. Иногда мои собаки живут со мной в доме, иногда у моих помощников, когда меня нет: на одном участке у нас два дома. Когда я есть, они приходят. Сейчас приеду из Питера после трех месяцев отсутствия, может, они и не сразу ко мне придут, очень я нужен этим собакам. Зайдут, оближут и скажут: «Ну, и пойдем-ка мы туда, там веселее».
— Биографы Каллас говорят, что она была несчастна в личной жизни и зависима от мнения окружающих. А вы от этого мнения зависите?
— Для умных людей мнение окружающих не имеет никакого значения. Вы же не интересуетесь мнением окружающих, когда приходите домой,— ровно как и я, и как Мария Каллас. Но мы, артисты, подвержены нападкам со стороны толпы, которую я не считаю выразителем каких-либо ценностей. Толпа жестока. И именно толпа делала Каллас несчастной, не давала жить.
— У вас тоже много хейтеров?
— Переведите.
— Людей, которые ненавидят вас на пустом месте.
— Пусть это останется на их совести. Я могу согласиться с отрицательным мнением в свой адрес, мнением, которое сформулировано и достаточно доказано. А высказывания уровня «он дерьмо» меня нисколько не волнуют. Если мне такое мнение выскажут, обосновывая, почему так считают, я его легко почитаю.
— Вам 58, скоро 60. Боитесь ли вы стареть?
— А кто не боится? Кто не боится, тот просто кретин. Конечно, боюсь. Я не поверю тому, кто утверждает, что не боится стареть. Он не боится заснуть, а потом проснуться и словить инсульт, и чтобы его родственники за ним ухаживали? Он об этом не думает? Я об этом думаю. Но я думаю не о себе и том, как буду мычать. А о тех людях, которые меня будут переваливать с боку на бок, поскольку я сразу концы не отдам.
— А красивому человеку, тем более артисту, сложнее стареть? Или вы себя не оцениваете с этой точки?
— Причем здесь красивый или некрасивый? Ален Делон красивый?
— Очень.
— А в старости?
— Тоже очень.
— Тогда думаю, я ответил на ваш вопрос.
«Из нас всех начинает сыпаться песок»
— Вы начали сниматься в «Гардемарины 1787» еще два года назад. До сих пор их выход на экраны отложен.
— Они отсняты, выход на экран будет контролировать сама Светлана Сергеевна (Дружинина, неизменный режиссер киноэпопеи.— “Ъ”). Картина сделана, снята, смонтирована. С чем связан выпуск — вопросы к Светлане Сергеевне, она автор фильма, его режиссер, его мать. А уж когда мать выпустит на свет своего ребенка, надо у нее спрашивать.
— Насколько изменился ваш персонаж? Есть особая ответственность, чтобы играть Павла Горина спустя 30 лет?
— Конечно, колоссально изменился. Ответственности никакой не вижу. Это все равно что у Дюма спросить, зачем он написал книгу «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя»: «А вы боитесь за вашего героя?» Нет, не боюсь, потому что он стал другим. А вот каким он стал, это оценивать не мне, а зрителю. Полюбит зритель Горина таким, какой он стал? Не знаю. Не могу вам сказать.
— Как поддерживать этот баланс — быть благодарным зрителю, не впадая в зависимость от мнений?
— Я ему очень благодарен. Но есть один зритель, и есть другой — это две разные ипостаси. Я благодарен умному зрителю, который может подсказывать, чего мне не хватает, что я потерял за эти годы, а что, наоборот, приобрел. И в своих комментариях к спектаклю он может подсказать правильные вещи, которые я со стороны актерской не очень замечаю. Конечно, я бы хотел, чтобы эта зрительская группа поддержки была мне верна. И конечно, терять ее больно и опасно. Но мы все вырастаем, все взрослеем. Все стареем, как вы говорите, дурнеем, из нас всех начинает сыпаться песок. Мы уже не те красивые мальчики 25 лет, и поклонники стали другие, и поклонницы постарше. Но если мы друг друга понимаем, конечно, нам хорошо.
— Вы, когда готовились к «Ричарду III», сравнивали себя с другими исполнителями. Вы всегда рефлексируете и всегда так тщательно готовитесь к роли?
— Когда мне было 20 лет — нет. Последние лет 15–20 — да, когда приходит понимание профессии. Мне было тридцать с небольшим, я начал задумываться, чем вообще я занимаюсь в жизни и зачем я этим занимаюсь. Я же это делаю не из-за афиш, не ради сверкания своего лица на улице и в магазине, не для того, чтобы мне подарили бутылочку воды — я же, наверное, для чего-то другого это делаю, некую другую цель преследую в этой жизни.
— И какую?
— Чтобы после меня остались хоть какие-то воспоминания, профессиональные. Не мои мемуары, нет,— чтобы обо мне еще какое-то время помнили. Дескать, был такой чел, который наследил в театре в свое время, хорошо наследил, там есть, о чем поговорить, что разобрать.