В Москве от коронавируса скончался художественный критик Александр Панов, с 1990-х годов писавший под псевдонимом Федор Ромер. Он только что отметил 50-летие.
Александр Панов (Федор Ромер)
Фото: PhotoXpress
Александр Панов (Федор Ромер)
Фото: PhotoXpress
В поколении художественных критиков 1990-х, а это поколение так и хочется назвать плеядой, ведь оно, подобно «Плеяде» ронсаровской, произвело революцию в языке — языке письма об искусстве, Александр Панов выделялся. Возрастом: он был младше всех других, вчерашний аспирант, и его мгновенно приняли и полюбили в арт-мире за юношескую чистоту и отзывчивость художественного чувства. Образованием: он окончил филфак МГУ, и его псевдоним Федор Ромер, имя забытого провинциального русского писателя XIX века, выдавал большую филологическую эрудицию, какая редко совмещается с тем, что называется глазом, тонкостью визуального восприятия, но его случай был как раз тем редким исключением из правила.
И еще он выделялся какой-то болезненной, патологической интеллигентностью, но в его образе «интеллигента в очках» — хоть сейчас бери и снимай в какой-нибудь комедии, без грима и репетиций — не было ничего деланного, театрального, эта роль досталась ему по наследству и оттачивалась в семье на протяжении столетий, в роду его был декабрист Панов, и в одной подмосковной усадьбе, превращенной в советские годы в дом творчества, сохранилось надгробие кого-то из его предков — иногда он приводил туда друзей, поворачивался в профиль, и друзья замечали поразительное сходство с барельефным профилем на камне.
Филология давала знать о себе не только в выборе псевдонима или изяществе слога, не только в том, что ему удавалось находить самые точные слова для едва родившихся на свет и еще не вполне оформившихся явлений — это он, например, придумал название фестивалю «Архстояние».
Филолог, он воспринимал художественную критику как вид почти художественной литературы, подразумевающей литературную игру и множество интертекстуальных связей, так что его статьи, будучи рецензиями на выставки, одновременно могли служить посланием кому-то из коллег, предполагая как широкого читателя, так и вполне конкретного адресата, Андрея Ковалева или Михаила Боде. Наверное, такой тип письма мог существовать только в «лихие», то есть свободолюбивые 90-е. «Независимая», «Итоги», «Еженедельный журнал», «Коммерсантъ», «Время новостей», «Новая газета» — он работал во многих изданиях, рожденных этим свободолюбивым духом эпохи. Но пространство свободы слова сужалось, как сужалось пространство свободы современного искусства,— он мужественно отстаивал в печати творческие права акционизма и активизма, высказываясь в поддержку всех попавших под суд художников, от Авдея Тер-Оганьяна до группы «Война», выступал свидетелем по делу о погроме в галерее Гельмана, хотя получал анонимные угрозы и дважды был избит.
Он пытался сбежать на смежную территорию кураторства, предпочитая сотрудничество с независимыми художническими предприятиями и подальше от Москвы, кажется, он нашел свой идеал в Никола-Ленивецких промыслах Николая Полисского и в Ширяевской биеннале Нели и Романа Коржовых, у него был большой дар общения, он умел быть куратором-собеседником. Он был тонкий, хрупкий, ранимый человек, не умеющий приспосабливаться и кривить душой,— болезнь, часто поражающая в России людей с умом и талантом, стала для него еще одной формой бегства от меняющейся на глазах реальности. Те, кто помнил его тексты 1990-х и 2000-х, оплакивали это убивающее самое себя дарование. Хотя плакать, наверное, стоило бы по самим себе.